Сегодня, после недели мытарств по судебным инстанциям, Клавдия вышла из заключения, освобожденная под залог.

Это известие, наконец, привез Сергею Павловичу муж его сестры Кротов.

— Люма придет к тебе сегодня же, — говорил он, скучно сидя на стуле у кровати и в сотый раз тщетно озирая пустые стены больничной палаты, — как же, она тебя непременно хотела навестить.

Он старался выжать из своей лобастой головы, напоминавшей по форме стручок, еще чего-нибудь, но все родственные, сочувственные излияния оказывались израсходованными, и он повторил еще раз:

— Как же, как же.

— Папиросы есть? — спросил неверным голосом Сергей Павлович.

— Есть… то есть, кажется, нет, — спохватился Кротов. — Да, совершенно верно — нет.

Он солгал.

С этого момента он совершенно перестал интересовать Сергея Павловича.

— А если бы были, небось — попросил бы?

Кротов с покровительственной усмешкой наморщил нос.

— Да, да, брат, удивительно ты легкомысленный человек.

И, посмотрев с удивлением на Сергея Павловича, точно видел его в первый раз, он прибавил:

— Удивительно.

Он покачал головой и, аккуратно сняв с картофелеобразного красноватого носа золотые очки, не спеша протер их аккуратно сложенным носовым платком.

— Ты не обидься, брат, — продолжал он, и глаза его, прищуренные без очков, стали одновременно извиняющимися и наглыми, — я ведь тебе скажу по-родственному. Вот ты увидел меня, сейчас просишь папиросы. Это ведь в тебе черта. Ты не обидься.

— А чего же мне у тебя просить?

Кротов его всегда одновременно злил и забавлял своею склонностью к поучениям.

— Разве я тебе сказал, что ты у меня непременно что-нибудь должен был попросить?

Кротов сделал торжественно-насмешливое лицо.

Вошла сиделка Надя.

— А, пупочка, где пропадали? — весело осведомился Сергей Павлович.

Она делала вид, что не слышала обращенного к ней вопроса.

Кротов вздохнул.

— Пупочка, а ко мне пришли родственники навестить меня… брат жены… как же, как же…

— Оставь, — потихоньку сказал Кротов: — охота тебе…

— Пупочка, он говорит, что вы ему нравитесь.

— Глупости, — сказала Надя, — вечно вы с пустяками. Вам надо поставить температуру.

Сергей Павлович наслаждался угнетенным видом Кротова, который смущался присутствием каждой женщины, кроме своей жены. Сейчас у него горели уши.

Надя встряхнула градусник и сказала, подойдя к постели:

— Извольте.

Сергей Павлович сделал удивленное лицо.

— Зачем он мне?

— Поставить. О, Господи!

В одной руке она держала градусник, другую беспомощно опустила.

— Я не умею, — сказал капризно Сергей Павлович.

Она метнула боязливый взор в сторону Кротова. Вероятно, ее тоже сконфузил вид его снисходительно наморщенного носа и профессорские блестящие очки.

— Раньше умели, — сказала она строго. — Вот мука каждый раз с градусником.

— Вы поставьте ему сами, — разрешил Кротов.

— Да рубашка у них застегнута.

Она опять посмотрела боком на Кротова и положила градусник на стол.

Пока она расстегивала Юрасову ворот и ставила градусник, а он жаловался на холод, прошло бесконечно много времени, в течение которого у Кротова было такое выражение лица, как будто он присутствовал при исполнении какой-либо мучительной или крайне рискованной операции. Наконец, все кончилось благополучно. Но вдруг Сергей Павлович придержал Надю за талию.

— Теперь поцеловать, — сказал он.

— Господи! — судорожно уклонялась она, — и шевелиться-то им нельзя. Вот грех с ними! Кабы были здоровые, так бы и махнула! Каждый раз… Вот ведь мука мученическая!.. Вы не поверите, — обратилась она, вся пунцовая, со взбившимися на лбу белокурыми кудряшками, к Кротову, — сколько они моей крови выпили. Пустите же, Христа ради. Нехорошо. Смотрите: день! Им все равно, день ли, ночь ли. Пустите же, — хныкала она.

— Вот что значит градусник ставить, — говорил Сергей Павлович, крепко придерживая ее одною рукою за талию и пригибая к себе.

Кротов ерзал на стуле, не зная, куда спрятать глаза, и громко покашливал.

— Тебе это вредно, Сергей, — наконец, сказал он.

— Он говорит, что мне это вредно. А, Надя? Верно ли?

Она судорожно рассмеялась. На глазах ее выступили слезы.

— Пустите, — попросила она тихо и покорно. Она глядела ему в глаза с безмерным обожанием, готовая исполнить все по его приказу и умоляющая.

— Поцеловать! — строго и жестко сказал Сергей Павлович.

— При всех? — уговаривала она его.

— Он — родственник… брат жены… как же, — настаивал Сергей Павлович. — При нем можно.

— Видно, уж поцеловать? Да? — спрашивала она в мучительном раздумье не то Кротова, не то себя, не то — и больше всего — Сергея Павловича. — Вот ведь вы какой! Нельзя вам поставить ни градусника, ничего…

Ее голова в белой косынке на темени все ниже и ниже склонялась над его лицом. Похоже было, точно удав глотает кролика.

— Черт знает, что такое! — возмутился Кротов. — Я уйду!

Но его не слушали. Наконец, белое пространство палаты огласилось звучным, сочным поцелуем.

Согнувшись, закрывая локтем пылающее лицо, Надя выбежала из палаты. У Кротова бегали глаза с таким видом, как будто он считал себя в чем-то провинившимся.

— Вот, вот, ты всегда такой, — сказал он наставительно и с упреком, но лицо его внезапно расплылось в скверную усмешку, и он гадко, пискливо хихикнул. — Ах, ах! Этого я не понимаю. То есть, какое-то полное отсутствие задерживающих центров: увидел меня — давай папирос! Первую попавшуюся юбку — объяснение в любви! Это… это…

— В любви? — сказал строго Сергей Павлович. — Ты это называешь любовью?

Он хотел сделать презрительную мину, но вдруг задумался.

— А, впрочем… все ерунда.

— Можно? — спросил осторожно в дверях низкий, почти басовый голос Людмилы, сестры Сергея Павловича.

Кротов суетливо встал, все еще красный от стыда и смущения и подавляя гаденькую усмешку.

— Что это у вас такое? — сказала Людмила, входя и внимательно останавливаясь взглядом на лице мужа. — Что-то чересчур весело.

Первым долгом, входя куда-нибудь, где был ее муж, она внимательно изучала глазами его лицо. У них не было друг от друга тайн, и, когда они сегодня выйдут вместе из лечебницы, он ей расскажет о том, как Сергей Павлович целовал сейчас сиделку. Собственно, было бы правильнее даже сказать: должен будет рассказать, потому что она его спросит, почему он так странно при ее входе смеялся. И, конечно, ему попадет за этот смех, потому что с «их» точки зрения (читать: с ее) — такой смех «безнравственен». Он должен был бы негодовать и возмущаться, а он смеялся!