И когда он апатично передвигался между Куполом и общежитием, в ушах у него звенели слова старого каторжника: «Вы доставляли им слишком мало хлопот».

И вот в один прекрасный день, в самом неожиданном месте, на его собственном вонючем отделении повеяло надеждой.

Впоследствии Майлз вспоминал каждую подробность того утра. Началось оно, как обычно, хотя на самом деле не так уж обычно, так как отделение открывалось после вынужденного недельного простоя. Забастовка углекопов привела к приостановке Эвтаназии. Наконец все необходимые соглашения были подписаны, в печах вновь заиграл огонь, и очередь у входа для пациентов растянулась на пол-обхвата Купола. Доктор Лучик, прищурившись, посмотрел в перископ на толпу ожидающих и, оценив ее численность, не без удовлетворения произнес:

– Теперь потребуется не один месяц, чтобы разгрузить список очередников. Надо начинать взимать плату за услугу. Это единственный способ снизить спрос.

– Министерство ведь никогда не даст на это согласия, не правда ли, сэр?

– Проклятые сентименталисты. Мои отец с матерью повесились у себя на заднем дворе, на собственной бельевой веревке. Теперь же никто палец о палец не ударит, чтобы помочь самому себе. Что-то забарахлило в системе, Пластик. Ведь есть же еще реки – иди и топись, поезда – регулярные – ложись на рельсы и клади голову под колеса, есть газовые плиты в некоторых лачугах. В стране полно природных орудий смерти, но все прут к нам!

Не слишком часто он так откровенничал с подчиненными. Сильно потратился за неделю вынужденного отпуска, много пил с коллегами-безработными в общаге. После забастовок начальство всегда возвращалось на работу не в духе.

– Ну что, запускать следующую партию?

– Не сейчас, – сказал Лучик. – У нас там приоритетный случай, рассмотрим его первым, переслали из Драмтеатра, с розовым талончиком. Она ожидает в отдельной приемной. Приведи ее.

Майлз прошел в кабинет, зарезервированный для особо важных пациентов. Одна стена целиком из стекла. Девушка стояла, припав к ней лицом, и смотрела на угрюмую очередь внизу. Против света Майлз различал лишь смутный силуэт, шевельнувшийся на щелчок замка, всего лишь силуэт, но исполненный изысканной грации. Он замер у двери, на мгновение лишившись дара речи, ослепленный этой призрачной красотой. А отмерев, проговорил:

– Мы к вашим услугам, мисс.

Девушка подошла поближе. Глаза Майлза привыкли к свету. Призрак обрел плоть. Полная картина подтвердила все, что лишь забрезжило при первом взгляде, – и даже больше, ибо в каждом едва уловимом движении сквозило совершенство. Лишь одна деталь нарушала канон чистой красоты – длинная шелковистая пшенично-золотистая борода.

– Должна сразу предупредить, что я вовсе не хочу, чтобы со мной что-то делали, – проговорила она приятным грудным голосом – так не похоже на общепринятую ныне пресную манеру речи. – Я лишь согласилась сюда пойти. Худрук Драмтеатра и Начальник Отдела Здравоохранения так разволновались из-за всего этого, что я решила как минимум до вас дойти. Я сказала, что охотно разузнаю все о вашей услуге, но не хочу, чтобы со мной что-то делали.

– Вам лучше объяснить все ему самому, – сказал Майлз.

Он проводил ее в кабинет доктора Лучика.

– Государство мое Милосердное! – воскликнул доктор Лучик, не сводя глаз с бороды.

– Да. Не правда ли, это шокирует? – сказала она. – Я к ней уже привыкла, но могу понять, что испытывают люди, видя ее впервые.

– Настоящая?

– Дерните.

– Крепкая. Неужели с ней ничего нельзя сделать?

– Ох, чего только не пробовали!

Доктор Лучик так увлекся, что забыл о присутствии Майлза.

– Операция Клугманна, как я понимаю?

– Да.

– Время от времени возникают такие побочные эффекты. В Кембридже было два или три случая.

– Я вовсе не собиралась ее делать. И ничего другого тоже. Это все из-за нашего художественного руководителя. Он требует, чтобы все девушки были стерилизованы. Ясно же, что после рождения ребенка ты никогда уже не сможешь по-настоящему хорошо танцевать. А я хотела танцевать очень хорошо, по-настоящему. И вот результат.

– Да, привыкли все делать тяп-ляп, – сказал доктор Лучик. – Тех девушек из Кембриджа им тоже надо было отчислить[206]. Это неизлечимо. Что ж, мы готовы заняться вами, юная леди. Вам нужно подготовиться или я могу взять вас прямо сейчас?

– Но я не хочу, чтобы меня отчислили. Я же сказала вашему ассистенту, что вообще согласилась прийти сюда только потому, что Худрук Драмтеатра очень умолял, а он такой душка. У меня нет ни малейшего намерения отдавать себя вам на заклание.

Пока она говорила, добродушие доктора Лучика покрылось коркой льда. Он глянул на нее с ненавистью, не сказав ни слова. Затем взял розовый квиток.

– Значит, он вам больше не нужен?

– Нет.

– В таком случае зачем, во имя всего Государственного, вы тратите мое время? – злобно проговорил доктор Лучик. – У меня больше сотни срочных пациентов, ожидающих в очереди под открытым небом, а вы пришли сюда сообщить мне, что Худрук Драмтеатра душка. Я знаю Худрука Драмтеатра. Мы живем в соседних комнатах в одной вшивой общаге. Он чума! И я буду писать рапорт Министру об этом шутовстве, и он заставит и его, и этого невменяемого, который решил, что может изображать из себя Клугманна, ходить вокруг меня кругами и умолять об экстерминации[207]. А потом поставлю обоих в самый конец очереди. Уведите ее, Пластик, и пригласите кого-нибудь нормального.

Майлз проводил ее в общую приемную.

– Вот скотина старая, – сказала она. – Полная скотина. Со мной даже в балетном училище никто так не разговаривал. А показался таким милым сначала.

– Это у него профессиональное, – пояснил Майлз. – Естественно, он вышел из себя, лишившись такой привлекательной пациентки.

Она улыбнулась. Ее борода была не настолько густа, чтобы полностью скрыть мягкий овал лица, щеки и подбородок. Она будто поглядывала на него из-за созревших колосьев ячменя.

Ее улыбка рождалась в широко открытых серых глазах. Губы под золотистыми усиками были ненакрашенные, осязаемые. Бледная полоска, начинаясь под ними, сбегала по центру подбородка, постепенно становясь шире, гуще и насыщеннее по цвету, пока не сливалась в единый поток с усами, оставив по обе стороны две симметричные нежные прогалины, голые и вызывающие. Наверное, так улыбаться мог какой-нибудь беззаботный дьякон в колоннадах александрийских школ пятого века и смущать иерархов.

– По-моему, ваша борода прекрасна.

– Вы не шутите? Мне и самой она нравится. Мне вообще все в себе нравится, а вам?

– О да, да, мне тоже.

– Это нормально.

Шум за наружной дверью не дал им продолжать разговор. Нетерпеливые жертвы продолжали беспорядочно колотить-молотить по дверным панелям и метались, словно чайки вокруг маяка.

– Мы все готовы, Пластик, – доложил старший служащий. – Что тут творилось сегодня утром?

Что