Лес видели многие.

И что, что светел осинник, зато уж воронье слетелось. Воронью по зиме голодно… вот и посели по веткам. Ждут. Ворон — птица непростая, Мораной меченая…

Глядят.

И то, которое безымянное, тоже ждет. Оно неразумно, но подвластно чужой воле, и та воля заставляет его сдерживать голод…

…еще немного.

…пока копыта последнего коня не ступят на снежный ковер. А после воля ослабла, и тварь, дикая, древняя, ошалелая от долгого сна, недавнее сечи и голода, очнулась…

И некромант с нею.

Он успел вскочить с немым криком — разве человек способен на такое? — вскинуть руки… и все… взметнулись снега, будто сама Метелица ступила на землю за кровавою данью…

Кто-то плакал.

Лошади ржали.

А после все стихло… и то, насытившееся — сытость сия недолгою будет, — поднялось. Оно было и снегом, и туманом болотным.

И отяжелевшею от воды тучей.

Оно глядело на меня глазами Старое Ольхи…

…А где-то далеко шелестели вороньи крыла.

— Не отворачивайся, девонька, гляди уж… хорошо гляди…

Гляжу.

И вижу, как выходим мы из болота… а навстречу уже летят конники в кованых личинах. И стрелы свистят, поют… разлетаются о щит мой, который я выставить успела.

Да только поздно.

Спотыкается бабкина коняшка.

И сама бабка кубарем летит под куст… и не встает. Куда ей, со стрелою-то…

— Отдайте девку, — от голоса этого с сосен опадает снежная пыль, летит, серебрится в лунном свете, — и смерть ваша будет быстрой.

— Самим нужна… — отвечает Лойко и с коня спрыгивает.

Оно и верно… на бегу не особо повоюешь.

— Вы сами того желали…

…Тот, кто это сказал, сам не пойдет. Он не привык воевать, верно, умеет, но… к чему тратиться, когда есть иные пути…

…я не вижу его лица.

…я так хочу увидеть, но перед глазами стоит лишь личина кованая. Черное железо, серебряный узор. И личина мертва, а мне все одно за нею усмешка видится.

Человек в личине свистит.

Тонкий звук.

Мерзостный. И Арей затыкает уши, а люди не слышат… зато слышит то, другое… и на голос хозяина тварь отзывается.

Она ползет.

Пугает.

Выпускает из снежной утробы иглы прозрачные, будто зубы… и зубами этими раздирает коня, которому не повезло на пути ее попасть… он визжит и все одно живет, с содранною шкурой, с нутром, вывернутым наружу.

И тихо плачет Станька.

— Не бойся, Мышка-малышка. — Лойко задвигает ее за спину. — Я ж обещал, что не дам в обиду…

Мой щит пропускает Ильюшкину стрелу… и две… и полдюжины, тварь жрет их.

А следом — огневика, сотворенного Ареем… и магия ей по вкусу, она урчит, рассыпаясь колючим снегом. Я же понимаю — не одолеем…

Тварь наваливается на щит…

Наверное, я все ж отвела взгляд, если не увидела всего.

…вот падает на снег Илья, кровь у него горлом идет.

…вот корчится Лойко, пытаясь уползти, заползти на Станьку, даже теперь прикрыть ее, невесту названную… а щит рассыпается осколками.

…и вспыхивает ярко человек.

Не человек — костер.

Предвечное пламя азар не отказалось от своего потомка… он горит, а с ним полыхает и тварь. Никогда не видела горящего снега… и я тянусь к Арею, зная, что не хватит у него сил…

Стрела падает с неба.

Граненый наконечник, охвостье из перьев гусиных… я вижу ее ясно-ясно, и ничего не могу сделать… и бегу, падаю, кажется… для меня снег мягкий.

Кричу.

А крика нет. В той яви, которую показала мне бабка Ольха, меня лишили голоса.

Стрела пробивает Арею грудь… и он, вместо того чтобы погаснуть, вспыхивает ярче, будто пламя нутряное наружу выпустили…

…а всадники уже летят навстречу.

И тот, который в личине, взмахивает мечом… он зол, не для того он звал тварь, чтобы теперь просто потерять ее…

…и клинок обрушивается на пламенеющего человека…

По спине Лойко стучат копыта, и кто-то походя, вымещая ярость, бьет копьем. Бьет с силой, такой, что удар пронзает обоих…

…Илья пытается встать, но голову его раскалывает шерстопер…

Старуха же Ольха отворачивается, не позволяя доглядеть.

И утирает глаза рукавом.

А после вновь раскрывает. Я не хочу в них глядеть. Однако же гляжуся.

…царица слушает человечка в мятое одеже…

…и с кем-то спорит…

…царица желает забрать сынов, какие остались, спрятать их… но разве можно прятаться вечно? Их ведь хорошо учили. И люди, и сама жизнь. Неужто не справятся?

Не справляются.

Черный мор приходит в столицу.

С южных ворот, с ветром северным, да не крысу заседлавши, как то водится… оно и верно, зачарованные стены столицы не пустили бы ни крысу, ни бродягу нищего, ни купца заморского… стены-то крепкие, высокие.

Стража на воротах сплошь с амулетами.

Да и люд, что тайными тропами ведает, не всякого ими поведет…

Но не тропою пришла болезнь, въехала на шелковом шарфе боярыни Горданы, баловницы да дочери любимое, которая ни в чем отказу не ведала. И разве подступится к такой стража?

Кинет им боярыня монетку за старание…

И шарфик свой поправит.

Шарфик этот ей дорог сердечно, пальчики тонкие его то гладят, то теребят. И вздыхает Гордана, розовеет, вспоминая о том, кем дарен он был.

Кем?

А болезнь уже перстями повисает на пальцах белых.

Обвивает запястья точеные.

Пробует шелковую кожу… на третий день по прибытию ей занеможется, но не пойдет Гордана к целителям. Сама себя лечить станет… да и что лечить, коль просто дни такие, женские… и не сказать, чтоб вовсе ей дурно было… нет, не настолько, чтоб не исполнить просьбу любого.

Она не ведает, зачем он о том просил, но…

…Гордана горит в огне.

…а следом падает Еська. Он не желает умирать, упрямится… он бредит, зовет… а кого — не понять… и некому жажду утолить.

Гремит колокол.

И ворота Акадэмии закрываются, чтоб не выпустить болезню в люди… та же, получив свободу, гуляет. Ходит по коридорам Черная Жница, машет серпом, собирает жизни в корзину бездонную.

Винные или нет…

Знатные да простые… никого не останется…