Нож, влажно хрупнув, вонзился в то, что выползало из ванной – белое, дряблое, в багровых разводах.

Голова с ершиком окровавленных волос глухо ткнулась в пол. Раскрытая ладонь успела еще раз со шлепком опуститься на пол, но протолкнуть свое тело дальше Леня уже не смог. Из его шеи торчал нож.

У них не было детей. После трех выкидышей Людмила осталась бесплодной, но Леню это, похоже, никогда не расстраивало. Жили сами по себе, одни. Хватало и других забот.

А впрочем, не слишком-то хорошо и жили. Если бы Леня действительно любил ее, разве не следил бы по-на стоящему за ее здоровьем, разве не волновался бы за нее? Он ведь мог настоять тогда на операции, на диетах и прочем, мог бы не позволить ей довести себя до такого.

Это из-за него она превратилась в гору сала с неоперабельной грыжей. А он просто жил: рядом, но сам по себе. И эту старую гадину в их дом приволок. Понимал ведь, что они не уживутся, и все равно поступил по-своему. А в конечном итоге еще и пообещал убить ее – собственную жену! – из-за старухи, которая и так подохла бы.

Больше ничего этого не будет.

В конце концов она заслужила чудо. Лишенная возможности иметь детей, она все же смогла породить новую жизнь. Как еще это можно назвать, если не чудом?

Сидя на полу у стены, Людмила задрала подол платья и распутывала ненужные теперь бинты. Сгорбленный хвостатый человечек свернулся на полу между ней и Леней, прямо в луже крови, натекшей из тела мертвого мужа. Рыбьи глаза следили за каждым ее движением.

Людмила разгладила на бедре пустой кожаный карман и поманила существо к себе.

Он должен был вернуться к ней. И не важно, что будет происходить дальше. До тех пор пока они вместе, она никогда не будет одинока.

Человечек-слизняк вильнул окровавленным хвостом и заскреб пальчиками по полу навстречу Людмиле.

Анна Одинцова

30 июня 1882 г., 1 час 14 минут ночи

Московско-Курская железная дорога,

неподалеку от станции Крестцы

– По реке плывет кирпич… – хриплым голосом затянул мужик с пегой клочковатой бородой.

– Фдой сейа Кукуефа! – подхватил парнишка лет семнадцати. Заячья губа превращала его речь в кашу, поэтому Николка скорее понял, чем расслышал эту строчку.

– Ну и пусть себе плывет! – продолжил мужик.

– Железяка ху… – остатки фразы потонули в грубом хохоте, от которого, казалось, вагон содрогнулся и подскочил на рельсах.

Николка потряс головой – левое ухо, которое он месяц назад застудил на водах, снова заложило, словно туго забило нащипанной корпией. Он вздохнул, закрыл блокнот, в котором уже часа полтора записывал частушки, шутки, байки и крепкие словечки, – и медленно встал, стараясь не сбить плечами наваленные горой узелки и корзинки: со своим ростом он чувствовал себя в этом набитом людьми и скарбом вагоне как в коробке. Ведь и Николкой-то прозвал его дядюшка Иван Сергеевич в шутку, обнаружив, что ниже племянника на целую голову.

– Ну Николка так Николка – вымахал, – одобрительно прогудел тогда, год назад, Иван Сергеевич в бороду, пытаясь подражать крестьянскому выговору. Вышло неплохо – хотя из крестьян дядюшка если и общался с кем, так с охотниками да псарями. – «Достань воробушка» еще не просят?

– У нас в университете серьезные люди, дядюшка. – Николай одернул новенькую студенческую форму, пытаясь поймать натертыми до блеска пуговицами свет и пустить солнечного зайчика. – Такие шутки не по статусу.

Николай чувствовал себя неловко: дядюшку он почти не помнил. Да, батюшка рассказывал, что, мол, Иван Сергеевич качал маленького Николашу на коленях – но когда это было-то!

Потом они поболтали о чем-то совершенно несущественном – о погоде, о Париже, о дамах (и, прежде всего, о m-me Viardot) – и расстались, обнявшись по-родственному и пригласив друг друга в гости.

Впрочем понимая, что вряд ли воспользуются этим приглашением.

Николка тряхнул головой. В ухе что-то оглушительно чмокнуло – и оно снова стало слышать.

– Ох, свят-свят, – бормотала какая-то старуха. – Не к добру мы в эту железную коробку сели, не к добру.

– Да ты что, бабка, – оскалился пегий мужик. – Чай, боисся?

– А вот боюсь, – с вызовом ответствовала старуха и перекрестилась. – Боюсь! Потому что богопротивно это! Где видано, чтобы люди в железных коробках, запряженных змием огненным, ехали? Пламя-то адское, ась? Ась?

– Дура ты, бабка, – лениво ответил мужик. – У меня кум сказывал – это анжинеры придумали! Пламя обычное, от угольев идет.

– Не-е-ет! – Старуха встала со своего места и нависла над мужиком, грозя ему скрюченным желтым пальцем. – Не-е-ет! Сам глянь – суета, беготня, шум! Содомская суета! Бесовская!

– Да буде тебе, бабка. – Мужик попытался уклониться от грозящего перста, который так и норовил уткнуться ему в глаз. – Люд рабочий возится, балагурит – всяко шум будет.

– Не-е-ет! – старуха заблеяла и затрясла головой. – Не-е-ет! За грехи наши, за грехи эндакую штуку придумали! И несется она прямо в адское пекло! А ты сам послушай, сам! Слышь? А? Слышь?

– Что? – нехотя спросил мужик.

– Стон! – визгливо выкрикнула старуха. – Пропащие души в адском пекле стонут!

Николка не выдержал и захохотал. И замолчал только, когда понял, что в вагоне повисла мертвая, свинцовая тишина. Он поперхнулся смехом, тот встал у него в горле колючим холодным комом.

Все, кто был в вагоне – мужики, бабы, даже дети, несмышленые младенцы с мутным взглядом, – уставились на него. Воздух сгустился еще сильнее, став похожим на бланманже – но бланманже с привкусом миндаля, бланманже, которое подают на поминальных обедах.

Николка нервно улыбнулся, стиснув в руках блокнот.

– Не души стонут, – сказал он, пытаясь казаться уверенным. Какого черта он потащился сюда, в этот мужицкий вагон, с одним лишь блокнотиком? Хоть бы ножик для разрезания бумаги взял!

Мужики, бабы, младенцы молчали.

– Не души стонут, – он хотел сказать твердо и четко, но голос внезапно осип и выдал петуха. – Не души. Это котел свистит. Пар. Просто пар. Как в бане.

– Не бреши! – взвизгнула старуха. – В бане пар чистый! Он грехи выгоняет, душу очищает! А тут не пар, не пар, не пар! Змия огненного дыхание! Мы все у него в кишках сидим!

Николка растерянно обернулся, ища глазами хоть какую-то поддержку. Ладно старуха – ей простительно, она слишком дремуча и не в состоянии воспринимать ничего нового, но тот пегий мужик, который пытался ответствовать ей, – где он? И где паренек с заячьей губой – они же были тут, сидели рядом на лавке, поставив ноги на тюки? Тюки лежали на месте – но там, где сидели мужик с парнем, лишь валялись какие-то узлы.