В чем секрет этого стихотворения, почему оно так, до слез, волновало первых слушателей – и продолжает волновать читателей по сей день?

Критики сразу же вслед за публикацией “Письма” обратили внимание на парадоксальное сочетание в нем “хрестоматийности” и “захватанности” [1438] с “истинной интимностью”[1439]. Действительно, по всему есенинскому стихотворению прокатывается цитатное эхо – словно перелистываешь антологии русской элегии и романса. В первой строфе почти пушкинская рифма (“старушка – избушка”[1440]) сталкивается с отсылкой к Блоку, если не узнаваемой, то угадываемой (“несказанный свет”[1441]). Во второй строфе наплывают некрасовские мотивы, вызываемые рифмой “тревога – дорога”[1442]. В третьей строфе вдруг следует резкий ход на понижение – к жестокому романсу и уличному фольклору: опознавательным знаком этой традиции взят пресловутый “финский нож”[1443] – в соединении с нарочитым просторечьем (“саданул”, затем “пропойца”). Чем жестче “кабацкие” аллюзии, тем, под воздействием контраста и антитезы, сильнее новый прилив высокого романса: в пятой строфе рифма “нежный – мятежной” тянет за собой длинный шлейф литературных ассоциаций – от Пушкина[1444] и Лермонтова[1445] до Апухтина[1446]. Последние же строфы и вовсе напоминают центон, сшитый из элегических и песенных лоскутов: “белый сад” полон романсовых отзвуков[1447]; призывы “не буди”, “не волнуй”[1448] пробуждают и волнуют память жанра; формулы “ранняя усталость”[1449] и “возврата нет”[1450] возвращают к ранней романтической традиции и ее позднейшим адаптациям; пушкинская “отрада”, рифмуясь с “не надо”, пересекается с женской любовной лирикой от Каролины Павловой до Анны Ахматовой[1451].