Утро 19 октября 1800 г.

— Кто окружает его, отчаянье в тьму ведет…[106]

Якоб де Зут, изучающий инвентарный список у окна, из которого открывается вид на бухту, не верит своим ушам.

— …Чем больше боятся они, Тем сила его растет.

Но — пусть такого и быть не может — церковный псалом, разносится над Нагасакской бухтой.

— И льва не страшится он, С гигантом схватиться готов…

Якоб выходит на балкон и смотрит на фрегат.

— …Доколе таким он живет, Зовется паломником он.

Нечетные строки псалма на вдохе, а четные — на выдохе.

— Господь, защищаешь ты нас,

Со всею душою своей[107].

Якоб закрывает глаза, чтобы лучше слышались ему эти слова на английском языке…

— Он верит в святые слова и вечную жизнь впереди.

…и подхватывает каждую новую строку, пока эхо разносит предыдущую.

— Прочь он отгоняет фантазии все и безразличен к людской молве.

Псалом — вода и солнечный свет, и Якобу хочется, чтобы Анна была его женой.

— Он трудится ночью, трудится днем,

Паломником за это мы его зовем!

Племянник пастора ждет следующей строки, но ее нет.

— Приятно слушать, — комментирует Маринус, стоя у двери в Морскую комнату.

Якоб поворачивается к нему.

— Вы же называете псалмы «песенками для детей, которые боятся темноты».

— Правда? От старческого слабоумия становишься более терпимым.

— Вы сказали это менее месяца тому назад, Маринус.

— Неужели? Как говорит мой друг, католический священник, — Маринус опирается на поручень, — религии в нас хватает лишь на ненависть, и ее совершенно недостаточно для любви. Позвольте сказать, ваша новая обитель очень вам подходит.

— Это обитель директора ван Клифа, и я бы очень хотел, чтобы он вернулся сюда сегодня же. На самом деле. В минуты, за которые мне стыдно, я даже подумываю заплатить англичанам, чтобы они оставили у себя Петера Фишера, а Мельхиор ван Клиф — человек честный, по меркам Компании, и Дэдзима с четырьмя чиновниками — все равно, что совсем без оных.

Маринус, щурясь, смотрит на него.

— Давайте поедим. Мы с Илатту принесли вам вареную рыбу с кухни.

Они идут в обеденный зал, где Якоб демонстративно занимает свое прежнее, положенное ему место. Спрашивает Маринуса, имел ли тот когда‑нибудь дело с британскими морскими офицерами в прошлом.

— Меньше, чем вам представляется. Я списывался с Джозефом Бэнксом[108]и еще некоторыми английскими и шотландскими философами, но так и не смог полностью овладеть их языком. Их нация довольно молодая. Вы, должно быть, встречались с некоторыми офицерами во время вашего временного пребывания в Лондоне. Вы провели там два или три года, правильно?

— Четыре года, в общей сложности. Склад моего работодателя находился на берегу реки, довольно близко от Ост — Индских доков, и я видел, как приходили и уходили сотни линейных кораблей: лучших кораблей королевского флота, да и всего мира. Но круг моих английских знакомых ограничивался кладовщиками, стряпчими и бухгалтерами. Знать и офицеры младшего клерка из Зеландии с грубым голландским акцентом не замечали.

В дверях возникает слуга д’Орсаи:

— Пришел переводчик Гото, директор.

Якоб оглядывает комнату в поисках ван Клифа и лишь потом понимает, что слуга обращается к нему.

— Приведи его сюда, д’Орсаи.

Входит Гото, бледный, как мертвец.

— Доброе утро, господин исполняющий обязанности директора, — переводчик кланяется, — и доктор Маринус. Я мешаю завтраку, извините. Но инспектор в Гильдии посылает меня незамедлительно, чтобы узнать о военной песне на английском корабле. Англичане поют такие песни перед атакой?

— Атакой? — Якоб торопится к окну. Смотрит на фрегат через подзорную трубу, но корабль стоит на том же месте, и с опозданием он догадывается:

— Нет, англичане пели не военную песню, господин Гото. Псалом.

Гото в затруднении:

— Что это: «псалом», или кто это: «псалом»?

— Песня, которую поют христиане Богу. Богослужение.

Исполняющий обязанности директора продолжает рассматривать фрегат: на носу корабля какое‑то шевеление.

— Рядом со скалой, с которой сбрасывали христиан, — указывает Маринус. — Тот, кто сказал, что у Истории нет чувства юмора, умер слишком рано.

Гото понимает далеко не все, но уясняет для себя, что нарушен святейший запрет сегуна на все, связанное с христианством. «Очень серьезно и плохо, — бормочет он. — Очень… — он ищет другое слово, — …очень серьезно и плохо».

— Может, я не прав… — Якоб все рассматривает корабль, — …но что‑то там происходит.

Паства расходится, и навес, под которым проходило богослужение, убирают.

— Кто‑то в светлом мундире спускается по веревочной лестнице…

…в баркас, пришвартованный у правого борта.

К баркасу подзывают одну из сторожевых японских лодок, которые кружат у корабля.

— Похоже, заместителю директора Фишеру дарована свобода.

Якоб не ступал на трап за Морскими воротами пятнадцать месяцев, с момента прибытия на Дэдзиму. Сампан приближается. Якоб узнает переводчика Сагару: он и Петер Фишер сидят на носу. Понк Оувеханд перестает бубнить какую‑то мелодию.

— Стоишь здесь, так сразу разгорается желание увидеть тот день, когда мы все наконец‑то выйдем из этой тюрьмы, ведь так?

Якоб думает об Орито, вздрагивает и отвечает: «Да».

Маринус наполняет мешок склизкими морскими водорослями.

— Porphyra umbilicalis. Тыквы будут счастливы.

В двадцати ярдах от них Петер Фишер прикладывает ладони ко рту рупором и кричит встречающим: «Значит, я потерял бдительность только на двадцать четыре часа, а «исполняющий обязанности директора де Зут» устроил coup d’etat![109]— Его веселость суха и колюча. — Так же быстро поспешите к моему фобу, я полагаю?