Он хотел в Ереван, но Муане опять отказался, Новый год встречали в Тифлисе: обеды, ужины, бани. Дюма засел за переводы, намеревался взять Калино в Париж, тот написал ректору университета, но ответа не получил. Пришлось расстаться. Нашел нового переводчика, армянина, которому нужно было по своим делам во Францию. Власти дали в сопровождение унтер-офицера, 23 января по снегу двинулись через Гори, Кутаиси и Марани в порт Поти, кружили, с большими проблемами находили лошадей, 2 февраля явились в Поти — парохода нет и когда будет, неизвестно. Город жалкий, скука, усталость, кормят плохо. При гостинице была лавка, в которой служил молодой грузин Василий, Дюма попросил его приготовить рыбу и обнаружил, что тот хороший повар. Спросил Василия, хочет ли он жить во Франции. «„Да“, — ответил он с энтузиазмом, свойственным всем людям, живущим под российской тиранией и получающим шанс покинуть эту страну». Паспорт Василия был в Гори, не успеть, попытались его вывезти по чужим документам, поднялись на борт корабля, но тут — полиция. «На бедного Василия донес его же приятель, позавидовавший его удаче… Он был в отчаянии. Он кричал по-русски, по-грузински, по-армянски, по-турецки, надеясь, что я пойму его». Переводчик объяснил, что кричал Василий: «Я не хочу оставаться в Поти в доме вора Якуба, который взял с вас 20 франков за кусок барана, который стоил ему 7. Скажите, куда вы едете, и, где бы вы ни были, я вас найду…»

Найдет, как же, это и не в силах человеческих. Благоразумный Дюма денег не дал, но все же написал записку к полковнику Романову, адъютанту губернатора, с которым познакомился в Кутаиси, а парню дал другую: «Рекомендую грузина Василия, поступившего ко мне в услужение в Поти и вынужденного остаться из-за отсутствия паспорта, всем, к кому он будет обращаться, и особенно господам командирам французских пароходов и секретарям консульств. Что касается издержек в этом случае, то можно переводить вексель на мое имя, а я проживаю в Париже, на Амстердамской улице, дом 77. Поти, 13 февраля». Прощай, бедный Василий, прощай, страна прирожденных рабов, я восхищался всем достойным восхищения, я очень старался, но не сумел полюбить тебя…

Ему под 60, он толст, с одышкой, болит спина, он много дней спал черт знает в каких условиях; наверное, хочет отдохнуть? Нет: в поездке он похудел, поздоровел и желал немедленно совершить средиземноморский круиз. 16 февраля 1859 года отплыли из Поти на русском корабле, в Трапезунде сели на французский, остановились на острове Сирос — заказать шхуну (двухмачтовую яхту): говорили, что у греков это дешево. Взяли с него 17 тысяч франков (в кредит) и обещали построить шхуну за два месяца. Заехали в Афины, 9 марта сошли на берег в Марселе. Устраивался, разгребал дела, снял небольшую квартиру на улице Вентимий, 11, дал банкет, на время стал звездой и светским львом, как раньше (кто еще видел столько отрезанных голов?), опубликовал «Письма об освобождении рабов», не получив за них ничего, кроме неприятностей. Просил Нарышкиных прислать книги Марлинского, нашел помощника-переводчика, учредил журнал «Кавказ», 16 апреля выпустил первый номер, а после третьего номера попал под суд: Э. Мерлио, автор вышедшей в 1857 году книги о Шамиле, обвинил его в плагиате. Несколькими днями раньше или позже этого на пороге его дома появился неожиданный гость.

«Кухарка влетела в мою спальню. „Месье, — сказала она, — там внизу человек, который говорит только два слова: ‘мусо Дума, мусо Дума’…“ „Это — Василий!“ — ответил я, не колеблясь ни секунды. Он 40 дней больным пролежал в Турции, проехал через Трапезунд, Константинополь, Смирну, Афины, Мессину и Марсель…» Отмыли, одели; Василий стал элегантным, важным, считал себя адъютантом, а не слугой, был исключительно предан; долго не говорил по-французски, объясняясь знаками, вдруг враз заговорил. «На парижских улицах он производил сенсацию… обыватели считали его переодетым русским князем, люди менее восторженного склада — высокопоставленным чиновником. Некоторые, окружая Василия ореолом поэзии, говорили, что он — Шамиль, которого я взял в плен».

1 июля суд реквизировал «Кавказ» и оштрафовал Дюма на 600 франков, после чего кавказские истории стали выходить в «Монте-Кристо», а 28 июля был завершен начатый пять лет назад «Сальватор». «Тридцать первого июля 1830 года[24] герцог Орлеанский, назначенный королевским наместником, вызвал Сальватора, одного из тех, кто вместе с Жубером, Годфруа, Кавеньяком, Бастидом, Тома, Гинаром и двадцатью другими водрузил после сражения 29 июля трехцветное знамя над Тюильри.

— Если нация выскажется за то, чтобы я занял трон, — спросил герцог, — по вашему мнению, республиканцы ко мне примкнут?

— Ни за что, — ответил Сальватор от имени своих товарищей.

— Что же они сделают?

— То же, чем вы, ваше высочество, занимались вместе с нами: они организуют заговор.

— Это упрямство! — возмутился будущий король.

— Нет, это настойчивость, — с поклоном возразил Сальватор».

Еще Дюма публиковал «Записки полицейского» — перевод с английского Марии Фернан, писал с Шервилем роман «Доктор с Явы» (в первоначальном, брюссельском варианте «Остров огня») — пример того, как они с Шервилем не умели распорядиться материалом. Завязка — пальчики оближешь: вдовец, чтобы воскресить жену, соглашается продать зловещему доктору — нет, не душу, а тело; он может избежать этой ужасной участи, если ни разу не пожалеет о сделке, но стоит ему разлюбить жену — он погиб. Описать эту изощренную психологическую ловушку, муки совести, страх — как сильно могло выйти! Но соавторы сделали несколько великолепных глав, а потом все расплылось: вставные очерки о буддизме и огнепоклонничестве и совершенно бестолковая развязка. Поскольку с Шервилем все время получалось так, похоже, что другой роман, печатавшийся в «Европейском обозрении» с 15 августа по 16 октября 1859 года (одновременно с выходом в Брюсселе «Доктора с Явы»), «История хижины и шале» (она же «Месье Кумб», она же «Сын каторжника»), — Дюма писал один или при очень незначительном участии соавтора: концовка отточена, обычной шервилевской морали в финале нет: перед нами чистый или почти чистый Дюма. Этот текст всегда относят к «проходным», но он — из лучших; он указывает путь, по которому Дюма не раз мог пойти, — путь беспощадного психологизма, путь Флобера.

Марсель, конец 1840-х годов, Кумб — разбогатевший грузчик, его соседи — чета Мана: забитая жена любит мужа, пьяницу и садиста, тот в кабаке услышал историю о повешенной женщине. «У Пьера Мана появилось дикое желание увидеть в действительности такую картину, показавшуюся ему заманчивой. От мысли до осуществления прошла всего одна минута. Он отыскал молоток, гвоздь и веревку. Найдя это, он ничего больше не искал: все необходимое было у него под рукой — и виселица, и вспомогательные инструменты. Его бедная жена ничего не понимала и, удивленно глядя на своего палача, задавалась вопросом, какое еще новое сумасбродство пришло ему в голову. Пьер Мана, несмотря на свое опьянение, сохранил в памяти все обстоятельства услышанного рассказа и непременно хотел воссоздать все точно. Он начал с того, что натянул свой собственный колпак на голову жены и надвинул его до самого подбородка; решив, что рассказ матроса не был приукрашен и что на самом деле все выглядит весьма комично, он принялся преувеличенно весело хохотать. Вполне ободренная живостью своего мужа, Милетта позволила связать ей руки за спиной. Она не догадывалась о намерениях Пьера Мана до той минуты, пока не почувствовала у себя на шее холод пеньковой веревки. И тогда из груди ее вырвался страшный крик: она звала на помощь, но в доме все спали. К тому же Пьер Мана приучил соседей к отчаянным крикам своей несчастной жены».