Когда первоначально не формализованные действия во время периодических встреч каждой местной церкви выкристаллизовались в жестко фиксированный обряд, эта религиозная «общественная служба» (leitourgia, «литургия») заимствовала свое название от тех номинально добровольных затрат, которые в Афинском государстве V-IV вв. до н. э. были известны под этим эвфимистическим благородным названием, в действительности скрывавшим за собой добавочный подоходный налог. В этой литургии самым важным обрядом было Святое Причастие, в котором верующие достигали живого опыта своего братства во Христе и с Христом благодаря совместному участию в «таинстве» (sacramentum) вкушения хлеба и пития вина. Это христианское таинство заимствовало свое название из римского языческого обряда, в котором новобранец присягал на верность римской армии. Святое Причастие, которым завершается таинство, заимствовало свое название от слова, которое и в его греческой форме (koinonia), и в его латинском переводе (communio) означало участие в любом общественном деле, но в первую очередь — в политическом сообществе.

Воскрешение духовного значения из материального является примером того процесса, который ранее в данном «Исследовании» мы назвали «этерификацией» и признали признаком роста. Нашего обзора примеров этерификации греческого и латинского словарей (который мог бы быть без труда продолжен) вполне достаточно для того, чтобы показать, что эллинизм — это подлинное praeparatio evangelii[469] и что, пытаясь найти смысл эллинизма в его роли в качестве увертюры христианства, мы, по крайней мере, встали на многообещающий путь исследования. Исходя из этого, можно сказать, что когда жизнь цивилизации служит увертюрой к рождению живой церкви, смерть предшествующей цивилизации можно рассматривать не как катастрофу, а как надлежащее завершение истории.

Мы постарались понять, как выглядит история, если отказаться от нашей современной западной привычки рассматривать историю церквей с точки зрения истории цивилизаций и встать вместо этого на противоположную точку зрения. Это привело нас к тому, что мы представили цивилизации второго поколения в качестве увертюр существующих высших религий и тем самым стали рассматривать эти цивилизации не как неудачи, отмеченные клеймом надломов и распадов, но как удачи на основании того, что они помогают этим высшим религиям родиться. На основании этой аналогии цивилизации третьего поколения, по-видимому, можно рассматривать как регресс относительно высших религий, возникших из руин цивилизаций предшествующего поколения. Ибо если мирское поражение этих ныне исчезнувших цивилизаций должно судить по достижению их духовных результатов, то тогда мирские достижения живых цивилизаций, вышедших из своих церковных куколок и начавших жить своей собственной новой мирской жизнью, должно судить с точки зрения тех условий, которые они сумели создать для жизни Души. А этот результат явно противоположен.

Если для проверки справедливости этого тезиса взять появление современной западной обмирщенной цивилизации из средневековой Respublica Christiana, то мы можем разъяснить этот вопрос на основании нашего исследования, проведенного в первой части данной главы, приведя в качестве свидетельств слова, смысл и употребление которых подверглись изменению. Мы можем начать со слова «клирик». Наряду с «клириком как духовным лицом» у нас есть простой светский клерк, который в Англии выполняет подсобную конторскую работу, а в Америке прислуживает за прилавком магазина. Слово «обращение» (conversion), которое некогда подразумевало обращение Души к Богу, теперь более знакомо в таких контекстах, как конверсия (conversion) угля в электрическую энергию или превращение (conversion) трехпроцентных акций в пятипроцентные. Мы редко слышим об «исцелении души», зато постоянно слышим об «исцелениях» тела при помощи лекарств. «Святой день» (holy day) превратился в «день отдыха» (holiday). Все это означает лингвистическую деэтерификацию, которая только символизирует обмирщение общества.

«Фридрих II[470] был подопечным и учеником великого Иннокентия[471], основателя Церкви как государства. Он был мыслящим человеком, и мы не должны удивляться, обнаружив в его понимании Империи образ Церкви. Все Итало-Сицилийское государство, которое папы жаждали заполучить в качестве наследства апостола Петра, превратилось, так сказать, в наследство Августа для этого одаренного монарха, пытавшегося освободиться от светской и интеллектуальной сил, смешанных в духовном единстве Церкви, и построить основанную на них новую империю… Давайте поймем все значение Итало-Римского государства Фридриха: мощного панитальянского феодального владения, которое на короткое время объединило в одном государстве германские, романские и восточные элементы. Сам Фридрих, император мира, был великим сеньором и великим тираном этого владения, последним из тех государей, носивших корону Рима, чей императорский титул не только соединялся с германским королевским, подобно Барбароссе, но также и с восточно-сицилийским деспотизмом. Осознав это, мы поймем, что все тираны Ренессанса — Скала и Монтефельтро, Висконти, Борджиа и Медичи — вплоть до мельчайших черточек являются сыновьями и наследниками Фридриха II, диадохами этого “второго Александра”».

Список «наследников» Фридриха Гогенштауффена можно было бы продолжить вплоть до XX столетия христианской эры, и обмирщенную цивилизацию современного западного мира можно было бы рассматривать в одном из ее аспектов как эманацию этого духа. Конечно, было бы абсурдно делать вид, что в борьбе между Церковью и светскими государями все ошибки совершались одной стороной. Однако мы можем заметить здесь то, что чудовищное рождение мирской цивилизации из утробы Respublica Christiana стало возможным благодаря возрождению эллинского института «абсолютного» государства, в котором религия являлась одним из департаментов политики.

Когда цивилизация третьего поколения прокладывает свой путь сквозь церковную систему, является ли возрождение «материнской» цивилизации второго поколения неизбежным и обязательным средством для его осуществления? Если мы посмотрим на историю индусской цивилизации, то не найдем там аналогичного оживления империи Маурьев или империи Гуптов. Однако когда мы обратимся от Индии к Китаю и взглянем на историю дальневосточной цивилизации на ее родине, то мы, в самом деле, найдем здесь несомненное и поразительное подобие возрождения Римской империи в суйском и танском возрождении империи Хань. Различие будет заключаться в том обстоятельстве, что это древнекитайское возрождение империализма было гораздо более успешным, чем эллинское возрождение «Священной» Римской империи, и даже более успешным, чем параллельное эллинское возрождение Византийской империи во владениях восточно-христианского православного общества. В целях нашего настоящего исследования важно то, что цивилизация третьего поколения, в истории которой возрождение ее предшественницы продолжалось дольше всего, также более других преуспела в освобождении от сетей церкви, порожденной своей предшественницей. Махаянский буддизм, который подавал надежды на завоевание умершего древнекитайского мира в столь же полной мере, в какой умерший эллинский мир был завоеван христианством, достиг своего зенита на Дальнем Востоке в надир пост-древнекитайского междуцарствия, однако после этого он быстро склонился к упадку. Исходя из этого, мы должны сделать вывод о том, что возрождение умершей цивилизации означает регресс относительно существующей высшей религии и что чем дальше зайдет это возрождение, тем сильнее будет откат назад.