На улице бушевал ветер, он трепал их одежду, волосы, пытался сорвать с Хофмейстера шляпу. Только время от времени они могли спрятаться за дом или стену. Они шли осторожно. На дороге могли быть осколки.

Девочка держала его за руку. А он уже не сомневался, болен ли он. Он знал, что это не так. Больные люди не замечают действительности. Они слышат то, чего нет, видят то, чего не существует. Все, что он слышал, было на самом деле, все, что он видел, существовало.

Ему было приятно идти рядом с Каисой. Его присутствие в ее жизни было естественным и неизбежным. Так и должно было быть.

На террасе торгового центра, который показался ему отвратительно современным, они выпили чая, она — с молоком и сахаром. У него не было надежды, но он не был болен. Возможно, он как раз был здоров. Он был здоровым человеком, Йорген Хофмейстер.

— Я вернусь, — сказал он Каисе. — Я вернусь. Может, у меня получится тебя удочерить. Это не должно быть так уж сложно. И я заберу тебя с собой в Европу. Ты получишь хорошее образование. Я могу ошибаться, я ведь знаю тебя не так давно, но, мне кажется, ты сверходаренная, сверхвысокоодаренная.

Сверхвысокоодаренная, он произносил это слово так, как другие люди произносят имя Бога или пророка.

Они шли по маленькому городу, прошли мимо церкви, мимо вокзала, который уже не был вокзалом, все стены там были изрисованы и исписаны текстами вроде: «Fight aids, not people with aids»[12].

Больше ничего особенного в этом городе не было.

Когда начало смеркаться, они отправились обратно в отель.

— А еще, — начал Хофмейстер, — я могу основать фонд. Фонд для таких детей, как ты. Для беспризорных детей в Намибии, которые торгуют собой. Сколько вас таких? Тысяча? Десять тысяч? Вы знаете друг друга?

Как только спустились сумерки, люди стали исчезать с улиц. Людериц вечером превращался в город-призрак. Еще больше, чем днем, хотя и тогда в нем было что-то призрачное. Покинутый и забытый, и в нем всегда выл ветер. Он сводил Хофмейстера с ума.

— Я уеду ненадолго, Каиса, — сказал он. — Но я вернусь. Мне нужно кое-что уладить. А когда я вернусь, я открою здесь фонд. Может, я смогу жить вместе с вами? С беспризорными детьми. В большом доме или в палатке. Мы можем вместе что-нибудь продавать. Я могу помочь вам создать организацию. Я когда-то работал в профсоюзе литературных переводчиков, они тоже были не слишком организованны. Принцип один и тот же.

Впервые с момента их приезда в Людериц они поели не в номере, а в ресторане отеля. В отель как раз приехала группа туристов. Автобус с мужчинами и женщинами, около сорока человек. В супе с шампиньонами было полно комочков, а креветки оказались сухими. Но Хофмейстеру было все равно.

Когда принесли десерт, он тихо пропел Каисе.

— Па-рам, — пел он. — Па-ра-рам. — А когда допел, то сказал ей шепотом: — Как же мне нравится тут с тобой сидеть. Я без ума от тебя.

Она поиграла с ложкой и сказала:

— Вы хотите компанию, сэр?

Это уже не был вопрос, это было подтверждение их состояния.

После еды они не сразу отправились в номер, а заняли места в баре. Он быстро сходил за карандашами и альбомом для Каисы. Заказал вино и колу и стал смотреть, как она рисует.

Он не чувствовал себя счастливым, нет, это нельзя было назвать счастьем. Но несколько секунд он ощущал радость. Какую-то болезненную и непонятную радость, которая возникла из ничего и, вероятно, так же в никуда должна была исчезнуть.

Прежде, чем они заснули той ночью, он прошептал ей:

— Я вернусь, чтобы удочерить тебя, я еще достаточно молод, чтобы снова стать отцом. Меня еще надолго хватит.

На следующее утро, очень рано они отправились в направлении Китмасхупа. Он думал, что у них получится за один день добраться до международного аэропорта Виндхука, но они только к вечеру доехали до Мариенталя, а оттуда до Виндхука было еще как минимум три-четыре часа. Он решил переночевать в Мариентале.

Там нашелся отель. Везде есть отели. Кровать, ванная, шкаф, несколько вешалок, чтобы развесить одежду. Он мог бы жить так и дальше. Переезжать из одного гостиничного номера в другой. С ребенком, портфелем и шляпой. Стать неуловимым для всего мира. Но ему надо было вернуться в Нидерланды, на улицу Ван Эйгхена. Чтобы удочерить Каису, ему надо было вернуться туда и все объяснить.

Он даже вдруг удивился, почему ему никогда раньше не приходило в голову усыновить ребенка? Но с чего бы усыновлять ребенка, которого не знаешь? Каису он знал. И она его знала. Они подходили друг другу. Они дополняли друг друга. Они что-то видели друг в друге. Эти двое.

В Мариентале он купил обувь себе и девочке. Себе простые черные ботинки, а ребенку коричневые сандалии. Магазин нельзя было назвать обувным, это скорее был супермаркет, но это не имело особого значения. Теперь они уже не были босыми.

Новые ботинки ему жали. Конечно, он понимал, что не может появиться в Схипхоле на босу ногу. Его бы там сразу арестовали. Времена изменились. Люди во всем подозревали опасность.

Каиса гордилась своими сандалиями. В них она даже шла по-другому. Как настоящая дама.

— Я ведь могу, — сказал он, когда они в этот вечер ужинали в маленьком зале отеля в Мариентале, — давать вам уроки. Если я поселюсь здесь. Я могу, например, учить вас немецкому языку. Я могу читать вам вслух. Я могу рассказывать вам про Толстого, о том, что литература и искусство не делают людей счастливыми. И поэтому он от них отказался. Но нам нужно составить план, план — это очень важно. Что вам особенно нужно? Вам, детям, которые продают себя? У вас нет дома, нет обуви. Нужно выделить приоритеты. Тот, у кого нет дома и обуви, в первую очередь нуждается в паре башмаков.

Девочка не отвечала, но снова взяла его за руку, пока еще ела, как будто чувствовала, что он снова хочет исчезнуть, он снова хочет сбежать. Теперь она ела одной рукой, потому что больше его не отпускала.

После ужина он позвонил супруге.

— Я вылетаю завтра, — сказал он. — Я хотел тебе сообщить.

— Ты должен вернуться как можно скорее, — ответила она. — Я все время пытаюсь до тебя дозвониться, Йорген. Они были тут. И… И… — Его голос нравился ему все меньше. Он был такой нервный, такой загнанный, такой неуверенный. — Я все