Однако множество факторов свидетельствуют о том, что цифровая эра и информационная революция суть основные источники упадка, наблюдающегося в государственных структурах управления. Во всяком случае, политические и социальные последствия внедрения цифровых технологий разрывают «ткань» американской демократии в то самое время, когда эта ткань, по многим причинам, начала изнашиваться. Это «растяжение демократии» сопровождается растущей уверенностью в том, что происходит смена способа производства и что Соединенные Штаты ныне оказались в исторической фазе перехода от одной эпохи к другой. Этот переход едва начался, а цифровая эра еще находится во младенчестве. Однако уже по первым наметившимся признакам можно усомниться в стабильности и надежности современных политических институтов Америки.

Если возникновение и распространение цифровых технологий знаменуют начало новой исторической эры, то это изменение способа производства должно оказать воздействие на основные институты общественной идентичности, равно как и на институты управления. Подобно тому как демократические институты Америки подвергаются «тестированию» поступательным движением истории, национальное государство оказывается перед вызовом со стороны социальных перемен, вызванных цифровой эрой. Национализм — «фрейлина» индустриального общества; закат индустриальной эпохи способен, таким образом, ослабить основы национализма.

Ранние свидетельства согласуются с утверждением о том, что ныне происходит переход от эпохи к эпохе. Пожалуй, пока слишком рано делать выводы о возможных социальных последствиях этого перехода. Тем не менее, проанализировав логику развития цифровой эры и те немногие факты, которые имеются в нашем распоряжении, можно сделать несколько более или менее вероятных прогнозов.

Индустриальная эра способствовала утверждению национализма в качестве основной, доминирующей формы общественной идентичности; она отрывала людей от земли, распространяла среди них общий опыт массового образования, содействовала тесным контактам на производстве и в городах, «связывала» воедино национальные государства сетью железных дорог и скоростных автомагистралей. Как писал Эмиль Дюркгейм: «Общественная жизнь, вместо того чтобы сосредоточиться в бесчисленных крошечных очагах, столь разных и в то же время одинаковых, становится общей жизнью. Социальные взаимоотношения… выходят за пределы исходных границ». И чем дальше идет индустриализация, «тем больше появляется людей, находящихся между собой в таком контакте, который позволяет им действовать совместно».[475]Именно это переселение и перемещение людских масс привело к возникновению «плавильного тигля» индустриализации, включило иммигрантов в многонациональные городские общины и создало общую национальную идентичность.

Цифровая эра, как представляется, способна обратить вспять большую часть этих социальных трендов. Джоэл Коткин писал: «Восход цифровой экономики аннулирует экономическую и социальную географию современной Америки».[476]Солидарность, порожденная совместной работой на производстве, уступит место социальной фрагментации, «прорастающей» из индивидуализированной деятельности. Количество американцев, работающих на дому, стремительно растет.[477]Использование Интернета для сотрудничества с удаленными коллегами, которых работник, быть может, никогда не увидит «вживую», повышает эффективность труда — за счет социальных связей. Профсоюз, этот символ социальной солидарности времен индустриальной эры, находится в упадке. С 1950-х годов количество членов профсоюза среди работающих американцев сократилось с 33 до 14 %.[478]

Цифровая эра также изменяет структуры трудовой мобильности, причем способом, который может замедлить, если не остановить социальное и этническое «смешивание», характерное для индустриальной эпохи. Неиндустриальные фирмы и их сотрудники отличаются гораздо большей гибкостью в выборе месторасположения. Для них не имеет принципиального значения близость к рекам, портам, железнодорожным путям и источникам сырья. «Чем сильнее технические достижения избавляют нас от тирании места, — писал Коткин, — тем решительнее выступают в качестве параметров желаемого рабочего места такие факторы, как климат, качество и образ жизни и культурная близость».[479]

Американские города вынуждены подстраиваться под ситуацию, когда трудовая мобильность становится делом выбора, а не необходимости. Промыш ленные мегаполисы наподобие Сент-Луиса и Детройта с конца 1950-х годов потеряли около половины своего населения. Богатые, в основном белые горожане, переселяются в пригороды либо в менее индустриальные районы — например, в Северную Каролину или Колорадо. В 1990-х годах более 40 % тех, кто жил за пределами мегаполисов, являлись бывшими горожанами. Общины, выигрывающие от подобной миграции, могут быть состоятельными и производительными, но при этом они окажутся расово и социально гомогенными. В городах остается беднейшая часть населения, нередко разделенная на этнические анклавы. Почти две трети детей, живущих ныне в городах, — цветные; большинство же белых детей, живущих в городах, принадлежат к пролетарским семьям.[480]

Чикаго, Нью-Йорк и Сан-Франциско кажутся исключениями из правила, поскольку у них более здоровая экономика и меньше отток населения. Однако даже эти коммерческие города отчасти теряют прежнюю социальную и этническую гетерогенность. Высокие цены на жилье в Нью-Йорке и Сан-Франциско делают городскую жизнь доступной лишь для весьма состоятельных людей, прежде всего белых.[481]Чернокожие представители среднего класса предпочитают селиться в «этнических» кварталах. К примеру, городок Боуи, штат Мериленд, стал «магнитом» для чернокожих, которые работают в Балтиморе, в пределах столичной области Вашингтона.[482]

Цифровая эра тем самым утверждается в Америке за счет того индустриального «плавильного тигля», который некогда создал американское национальное государство. После десятилетий общественного прогресса, обеспеченного движением борцов за гражданские права, Америка рискует вернуться к усилению социальной и расовой сегрегации. Энтони Уолтон из Баудойн-колледж вполне оправданно беспокоится о «блестящих кибергородах на холме», которые «учатся существовать, не зная и не вспоминая о трагедии промышленных городов».[483]А Роберт Каплан задается вопросом — долго ли просуществует американская нация, если страна разделяется на «изолированные пригородные зоны и этнические и сословные анклавы, оторванные друг от друга»?[484]