Его императрица Лунъюй не отходила от него до самого конца. Перед его кончиной они рыдали, обнявшись, а ведь без малого за двадцать лет брака обниматься им удавалось очень редко. Последние эти часы императрицу Лунъюй видели перебегающей с опухшими глазами между спальнями умирающего мужа и умирающей тещи. Император Гуансюй умер, и она обрядила его тело. По сложившейся при дворе традиции в рот почившему императору следовало вложить самую красивую жемчужину, чтобы он перешел с ней в следующий мир. Императрица Лунъюй хотела изъять жемчужину из короны императора, однако евнух остановил ее и сказал, что не располагает разрешением на это со стороны вдовствующей императрицы. Итак, императрица Лунъюй извлекла жемчужину из своей собственной короны и вложила ее в рот мертвого мужа.

Император Гуансюй, как заметил один из провинциальных лекарей, умер на кровати «совсем без украшений как у простолюдина». Какие-либо внешние портьеры вокруг нее отсутствовали, а подставку для ног, с которой он взбирался на кровать, покрывало одно только одеяло, а не положенный глазет. В его последние часы с императором находились лекари и придворные чиновники, но ни один высший советник проститься к нему не пришел. Его последние слова никто официально не записал. Верховный совет собрался у постели Цыси, пока Гуансюй лежал, умирая, и снова после того, как стало известно о его кончине, чтобы выслушать указания вдовствующей императрицы по поводу передачи престола. Цзайфэна, которого Цыси готовила к этой роли на протяжении лет, назначили регентом, а его двухлетнего сына Пуи, приходящегося внучатым племянником вдовствующей императрице, объявили преемником престола. С назначением этого ребенка императором на его отца возлагалась роль регента, а Цыси, со своей стороны, получала возможность оставаться у кормила власти до самого завершения ее земного пути. В ее указе совершенно ясно было обозначено: «Все ключевые вопросы политики буду решать я сама». Она решила держать бразды правления империей до последнего своего вздоха.

Цзайфэна нельзя было назвать безупречным выбором, но Цыси считала его лучшим вариантом, имевшимся в ее распоряжении. Она верила в то, что он не сдаст Китай на милость Японии, а также сумеет вести дело с представителями Запада в дружественной и достойной манере. Она прекрасно знала о присущих ему серьезных недостатках натуры. Однажды во время официального обеда в американском посольстве его спросили: «Что ваше высочество может сказать по поводу характера немцев и французов?» И он ответил так: «Народ в Берлине встает рано утром и отправляется по делам, а народ в Париже встает вечером и отправляется в театры». Он позволил себе откровенное повторение избитых высказываний.

Цыси угасала, но все еще у нее получалось следить за множеством дел, возникших после кончины монарха, в том числе за написанием официальной предсмертной воли императора Гуансюя, которую следовало объявить подданным империи. Эта воля должна была выражаться в установлении в Китае за девять лет конституционной монархии. Следовало объявить народу, что в этом состояло «неисполненное желание» императора и, если его исполнить, ему будет несказанно радостно пребывать в другом мире.

Пока она занималась то тем, то этим делом, постоянно думая о том, что убила своего приемного сына, прошла ночь. Ей пришлось прекратить работу около одиннадцати часов утра, так как над ней нависла смерть. Не прошло и трех часов, как она скончалась.

Один из секретарей Верховного совета составил официальное завещание Цыси и отразил в нем все ее пожелания. В своем дневнике он записал: «Рука моя дрожала, сердце трепетало, все происходящее казалось каким-то нереальным». В этом завещании говорилось о ее участии в государственных делах Китая на протяжении последних пятидесяти лет и упоминались ее усилия, которые она приложила, чтобы делать все, что она считала самым полезным для империи. В нем содержалось напоминание о ее решимости в деле превращения Китая в конституционную монархию, которую, говорилось в завещании с большим сожалением, ей не суждено увидеть воплощенной в жизнь. По двум пунктам можно было безошибочно судить о том, что мы имеем дело с последним желанием Цыси, заключавшимся в том, чтобы китайцы получили свой парламент и право участия в голосовании.

На протяжении последних трех часов жизни Цыси ее рассудок не знал покоя. За это время она надиктовала свой самый последний политический указ, кажущийся причудливым документом для любого его читателя. «Наступил поворотный момент моей болезни, и я так опасаюсь, что скоро скончаюсь, – сказала она прямо и откровенно. – В будущем делами империи будет править назначенный мной регент. Однако, если ему встретятся исключительно сложные проблемы, он должен подчиняться вдовствующей императрице». Упомянутая в этом месте «вдовствующая императрица» – императрица Лунъюй, которой только что присвоили такой титул в связи со смертью мужа и назначением наследника престола. Чтобы не оставалось сомнений в том, что решения императрицы Лунъюй считаются окончательными, Цыси в необычной для нее манере использовала в своем указе слово «должно», на самом деле передававшее избыточную модальность. Именно таким добавочным акцентом Цыси поручила судьбу империи заботам императрицы Лунъюй.

Эту императрицу по всем статьям можно назвать несчастным созданием. Знакомые с ней иностранцы описывали ее как женщину с «грустным, добрым лицом. Она выглядела сутулой, чрезвычайно худой женщиной, лицо у нее было удлиненным и болезненно серым, зубы – очень гнилыми».

Со дня венчания ее муж относился к ней в лучшем случае с презрением. Добросердечные наблюдатели отмечали ее душевные качества, а те, что позлее, ее ни во что не ставили. Редко позволявшая себе замечания по собственной инициативе, она привыкла (и покорно с этим смирилась) к пренебрежительному отношению окружающих. Американская целительница миссис Хедленд, часто посещавшая двор, оставила следующие воспоминания новой роли Лунъюй: «Во время аудиенций, устраиваемых для [иностранных] дам, она присутствовала всегда, но никогда не подходила близко ни к вдовствующей императрице, ни к императору… она всегда старалась выбрать место, где ее никто не замечал в окружении фрейлин, и уходила, как только предоставлялась возможность, не привлекая внимания. Летом мы иногда видели ее со слугами, слоняющейся бесцельно по двору. У нее была внешность доброжелательного, спокойного, мягкого человека, постоянно опасавшегося во что-либо вмешиваться и старавшегося ни в чем не принимать участия. И вот теперь она стала вдовствующей императрицей! По-английски мы применяем слово «пародия», когда называем эту мягкую и покладистую душечку тем же титулом, которым привыкли именовать женщину, только что ушедшую из жизни».

Вельможи настолько презирали императрицу Лунъюй, что ни один из них не взял на себя труд сообщить ей о ее новом титуле вдовствующей императрицы. Боясь, что о ней совсем позабудут, она нерешительно спросила о своем нынешнем положении у советников, как раз собравшихся в опочивальне теперь уже почившей Цыси, переодеванием которой она в это время занималась. Ни один из этих советников не удостоил ее внимания, как будто не услышал ее слов, притворяясь глухим. Императрица Лунъюй обрадовалась, когда все-таки узнала о своем новом положении при дворе. Она даже не осмеливалась рассчитывать на него. Вразрез с тем непреложным фактом, что именно Цыси выбрала ее императрицей и что Лунъюй все эти годы сопровождала вдовствующую императрицу, Цыси редко с ней заговаривала и никогда не интересовалась ее мнением. И все равно последним своим политическим действием Цыси возложила бремя решения судьбы империи на узкие и сутулые плечи Лунъюй.