– Позвоните мне. Каждое утро до одиннадцати я бываю дома, – проговорила она, недвусмысленно улыбнувшись. Потом повернулась и с развевающейся вуалью пошла от столика к столику, раздавая всем свои визитные карточки.

Майкл взял еще стаканчик джину и подошел к столу, за которым сидел подполковник Пейвон в окружении корреспондентов, двух из которых Майкл знал.

– …После войны, – разглагольствовал подполковник, – Франция пойдет влево, и ни мы, ни Англия, ни Россия ничего не смогут с этим поделать. Присаживайтесь, Уайтэкр, у нас есть виски.

Майкл допил свой джин и присел к ним. Один из корреспондентов налил ему почти полный стакан виски.

– Я принадлежу к службе гражданской администрации, – продолжал Пейвон, – и не знаю, куда меня собираются послать. Но скажу вам прямо, если меня пошлют во Францию, это будет просто насмешка. Французы управляют своей страной уже сто пятьдесят лет, и они бы просто рассмеялись, если бы кто-либо из американцев вздумал, скажем, указывать им, как устанавливать водопроводные трубы в мэрии.

– Ставлю пятьсот фунтов, – объявил венгр-корреспондент за соседним столиком.

– Принимаю, – согласился майор авиации. Оба написали расписки.

– Что случилось, Уайтэкр? – спросил Пейвон. – Генерал увел вашу девушку?

– Я только сдал ее в краткосрочную аренду, – отпарировал Майкл, посмотрев в сторону стойки, где хрипло хохотал генерал, прижимаясь к Луизе.

– Право старшего по чину, – съязвил Пейвон.

– Генерал любит девочек, – вмешался один из корреспондентов. – Он пробыл в Каире всего две недели и за это время успел поменять четырех девушек из Красного Креста. Когда он вернулся в Вашингтон, его за боевые заслуги наградили орденом.

– А вам досталась такая штука? – спросил Пейвон, помахав визитной карточкой миссис Керни.

– Это один из самых дорогих для меня сувениров, – серьезно заметил Майкл, доставая карточку из кармана.

– Эта женщина, – сказал Пейвон, – должно быть, тратит уйму денег на типографские расходы.

– Ее отец – пивной король, – пояснил один из корреспондентов. – У них куча денег.

– «Не хочу я в авиацию, – запел английский летчик в соседней комнате, – не хочу я воевать. Лучше в Лондоне болтаться, с леди знатными встречаться и их деньги потихоньку прожив-а-ать…»

На улице завыли сирены, возвещая воздушную тревогу.

– Фриц становится слишком расточительным, – заметил один из корреспондентов. – Два налета за одну ночь.

– Я рассматриваю это как личное оскорбление, – отозвался другой. – Только вчера я написал статью, где убедительно доказал, что Люфтваффе[70]больше не существует. Я суммировал все опубликованные в печати данные об авиационных заводах противника, уничтоженных Восьмой и Девятой воздушными армиями совместно с английскими военно-воздушными силами, прибавил сюда все немецкие самолеты, сбитые во время налетов, и пришел к выводу, что у Люфтваффе осталось минус сто шестьдесят восемь процентов их прежней мощи. Статья получилась размером в три тысячи слов.

– Вы боитесь воздушных налетов? – спросил Майкла тучный низенький корреспондент по имени Эхерн. У него было очень серьезное круглое лицо, все в пятнах от чрезмерного употребления алкоголя. – Это не праздный вопрос. Я хочу написать большую статью о страхе для журнала «Кольерс» и сейчас собираю данные. Страх – это общий знаменатель для всех людей, участвующих в войне, на чьей бы стороне они ни находились, и было бы интересно исследовать его в чистом виде.

– Что ж, – начал Майкл, – дайте вспомнить, как я…

– Что касается меня, – перебил Эхерн, с серьезным видом наклонившись к Майклу и обдавая его крепким, как стена винного погреба, запахом, – что касается меня, то я заметил, что, когда я испытываю страх, меня бросает в пот, и я начинаю видеть все окружающее значительно яснее и с большими подробностями. Как-то я находился на одном военном корабле, название которого не могу вспомнить по сей день. Это было недалеко от Гуадалканала. Вдруг над нами появился японский самолет, который шел на высоте каких-нибудь десяти футов прямо на орудийную башню, где я в тот момент стоял. Я повернул голову и увидел правое плечо стоявшего рядом матроса, которого я знал уже три недели и не раз видел его раздетым. Но именно в тот момент я заметил то, чего не замечал раньше. На его правом плече был вытатуирован фиолетовой тушью висячий замок, дужка его была обвита зелеными листьями винограда, а сверху алой тушью латинскими буквами было написано Amor omnia vincit[71]. Я помню этот рисунок совершенно отчетливо и, если хотите, могу воспроизвести его во всех деталях, хотя бы вот на этой самой скатерти. Ну, а что происходит с вами? Видите ли вы окружающее яснее в минуты смертельной опасности или наоборот?

– По правде говоря, – признался Майкл, – мне не приходилось…

– Да, в такие моменты мне еще становится трудно дышать, – снова перебил Эхерн, пристально глядя в глаза Майклу. – У меня появляется такое ощущение, как будто я лечу в самолете на очень большой высоте в разреженном воздухе, и на мне нет кислородной маски. – Внезапно он отвернулся от Майкла. – Передайте, пожалуйста, виски, – обратился он к кому-то.

– Меня не очень-то интересует война, – продолжал рассуждать Пейвон. Где-то вдалеке закашляли зенитки, провозглашая начало воздушного налета. – В душе я гражданский человек, хотя и ношу военную форму. Меня больше интересует мир после войны.

Самолеты шли уже над головой. Они подходили по одному и по два, и зенитки заговорили полным голосом. Миссис Керни вручила визитную карточку старшине военной полиции, выходившему из кухни со своей рыбой.

– Исход войны, – убежденно заявил Пейвон, – предрешен. Поэтому она меня не интересует. С того момента, как я услыхал о нападении японцев на Перл-Харбор, я знал, что мы победим…

– «Что за чудесное утро, – пел у пианино американец, – славный денек настает! И на душе так чудесно – во всем мне сегодня везет».

– Америка не может проиграть войну, – продолжал Пейвон. – Это знаете вы, знаю я, а теперь даже японцы и немцы знают это. Повторяю, – он скроил шутовскую гримасу и глубоки затянулся дымом сигары, – меня не интересует война. Меня интересует мир, ибо этот вопрос все еще остается неясным.

В бар вошли два польских капитана в жестких остроконечных фуражках, которые всегда напоминали Майклу колючую проволоку и шпоры. С каменными, осуждающими лицами они направились к стойке.

– Мир, – продолжал Пейвон, – повернет влево. Весь мир, за исключением Америки. Не потому, что люди читают Карла Маркса, не потому, что придут агитаторы из России, нет – он повернет влево потому, что, когда окончится война, ему будет некуда больше деваться. Все другие пути к тому времени уже будут испробованы и окажутся негодными. И я боюсь, что Америка окажется изолированной, отсталой, всеми ненавидимой. Мы будем жить, как старые девы в одиноком доме среди леса, накрепко запирая двери, заглядывая под кровати, зашив свое состояние в матрац. Мы не сможем уснуть, потому что всякий раз, как подует ветер и заскрипит половица, мы будем думать, что к нам лезут убийцы, чтобы прикончить нас и завладеть нашим богатством…