Они медленно направились в сторону Пиккадилли.

– Сегодня вечером я кое-что решила, – сказала Луиза.

– Что именно? – спросил Майкл.

– Я должна добиться, чтобы тебя произвели в офицеры. Хотя бы в лейтенанты. Глупо оставаться всю жизнь рядовым. Я хочу поговорить кое с кем из моих друзей.

Майкл рассмеялся.

– Побереги свою энергию, – сказал он.

– А разве ты не хотел бы быть офицером?

– Может быть. Я как-то об этом не думал. Во всяком случае, не трать понапрасну свои силы.

– Почему?

– Они не смогут этого сделать.

– Они могут сделать абсолютно все, – сказала Луиза. – И если я их попрошу…

– Ничего из этого не выйдет. Дело пойдет в Вашингтон, а там откажут.

– Почему?

– Потому что в Вашингтоне сидит человек, который утверждает, что я коммунист.

– Чепуха.

– Чепуха-то чепуха, но дело обстоит именно так.

– А ты в самом деле коммунист?

– Примерно такой же, как Рузвельт, – ответил Майкл. – Его тоже они не произвели бы в офицеры.

– А ты пытался?

– Да.

– Ах, боже мой, – воскликнула Луиза, – какой глупый мир!

– Это, в конце концов, не так важно, – сказал Майкл. – Мы все равно выиграем войну.

– И тебя все это не взбесило, когда ты узнал? – спросила Луиза.

– Разве лишь самую малость, – ответил Майкл. – Я скорее был опечален, чем взбешен.

– Неужели тебе не хотелось бросить все к чертям?

– В течение первого часа или двух. Потом я решил, что это ребячество.

– Ты чертовски благоразумен.

– Возможно. Впрочем, это не совсем верно, не так уж я благоразумен, – возразил Майкл. – Все равно ведь я не ахти какой солдат. Армия не много теряет. Когда я пошел в армию, я решил, что отдаю себя в полное ее распоряжение. Я верю в войну. Это не означает, что я верю в армию. Я не верю ни в какую армию. Нельзя ждать справедливости от армии, и если ты здравомыслящий взрослый человек, то ждешь от нее только победы. И если уж вопрос стоит именно так, то наша армия, вероятно, самая справедливая из всех когда-либо существовавших. Я надеюсь, что армия позаботится обо мне настолько, насколько это возможно, что она не допустит, чтобы меня убили, если сумеет, и что в конце концов она победит настолько малой ценой, насколько предвидение и искусство человека могут это обеспечить. «Довольно для каждого дня своей победы»[67].

– Это цинизм, – сказала Луиза. – Бюро военной информации это не понравилось бы…

– Возможно, – сказал Майкл. – Я считал, что в армии царит коррупция, жестокость, расточительство, непроизводительная трата сил, и оказалось, что она действительно страдает всеми этими пороками, как и все другие армии, только в значительно меньшей мере, чем мне казалось. В ней нет, например, такой коррупции, как в немецкой армии. Тем лучше для нас. Победа, которую мы одержим, не будет такой блестящей, какой она могла бы быть, если бы армия была иной, но это будет наилучшая победа, на которую можно рассчитывать в наше время, и я благодарен ей за это.

– Что ты собираешься делать? – властно спросила Луиза. – Торчать в этой дурацкой конторе и всю войну похлопывать хористок по заду?

– Другие и не так еще живут во время войны, – усмехнулся Майкл. – Но я не думаю заниматься только этим. Так или иначе, – проговорил он задумчиво, – в конце концов меня переведут куда-нибудь в другое место, где я должен буду отработать свой хлеб, где я должен буду убивать и где могут убить и меня.

– И как же ты смотришь на такую перспективу? – спросила Луиза.

– Мне страшно.

– Почему ты так уверен, что это случится?

– Не знаю, – ответил он. – Просто предчувствие. Какое-то мистическое чувство, что я должен выполнить свой долг и справедливость должна восторжествовать и по отношению ко мне. Еще с тридцать шестого года, со времени войны в Испании, у меня было такое чувство, что в один прекрасный день от меня потребуют расплаты. Год за годом я уклонялся от нее, и с каждым днем это чувство становилось все сильнее. Да! От меня непременно потребуют расплаты.

– Ты думаешь, что еще не расплатился?

– Только отчасти, – улыбнулся Майкл. – Проценты по задолженности. Основная же сумма долга остается нетронутой. В один прекрасный день с меня потребуют весь долг сполна, и платить придется, конечно, не в объединении зрелищных предприятий.

Они свернули на Сент-Джеймс-стрит. В конце улицы виднелась темная громада средневекового дворца с тускло освещенным циферблатом часов, мягким серым пятном вырисовывающимся на фоне зубчатых стен.

– Может быть, – проговорила Луиза, улыбаясь в темноту, – в конце концов из тебя офицера и не получилось бы.

– Вполне возможно, – мрачно согласился Майкл.

– Но ты мог бы по крайней мере стать сержантом.

Майкл рассмеялся.

– Как измельчали времена: мадам Помпадур[68]в Париже добывает для своего фаворита маршальский жезл, а Луиза Маккимбер забирается в постель короля ради трех сержантских лычек для своего рядового.

– Не говори гадости, – с достоинством отрезала Луиза. – Ты ведь не в Голливуде.

Три подвыпивших английских матроса в обнимку пересекали по диагонали широкую улицу, распевая похабную песенку.

– Я вспоминал Достоевского перед нашей сегодняшней встречей, – начал Майкл.

– Ненавижу образованных людей, – решительно заявила Луиза.

– У Достоевского, кажется, князь Мышкин хотел жениться на проститутке, желая искупить свой грех и свою вину.

– Я читаю только «Дейли экспресс», – отрезала Луиза.

– Теперь не такие суровые времена, – продолжал Майкл. – Я не женюсь ни на ком. За свою вину я только остаюсь рядовым. Это не так уж трудно. В конце концов, таких, как я, целых восемь миллионов…

Майкл и Луиза свернули в боковую улицу, где от бомб пострадал только один дом. Матросы, с трудом сохраняя равновесие и продолжая орать, удалялись в сторону дворца, и их молодые и приятные, несмотря на безобразное содержание песни, голоса звучали все более приглушенно.

Клуб-ресторан для союзных войск, несмотря на громкое название, представлял собой всего лишь полуподвальное помещение из трех небольших комнат, украшенных пыльными флагами. Длинная доска, прибитая к двум бочкам, служила стойкой. Иногда там можно было достать оленьи котлеты, шотландскую семгу и бутылку пива, которое хозяйка бара, угождая вкусам американцев, держала в жестяном наполненном льдом корыте. Французы почти всегда могли получить там бутылку алжирского вина по твердой цене. Это было место, где алкоголь делал братьями людей всех рангов, ибо они твердо знали, что холодный свет дня изгладит из памяти неблагоразумные поступки прошедшей ночи. Почти всякий мог пользоваться кредитом, если он в этом нуждался, и никого особенно не торопили с уплатой долга.