биологической иллюстрации. Если я размышляю о жесткой скорлупе воробьиного семени (gromwell-seed), столь твердой, что ее не берет клюв птицы, и далее вижу, что эта жесткая скорлупа успешно противодействует влияниям птичьего зоба; и если я доказываю, что она была создана с целью охранить семя и таким образом обеспечить возможное развитие зародыша, я рассуждаю телеологически, и притом недопустимым образом. Если, с другой стороны, я толкую так: среди семян отдаленного растения-предка одно, с необыкновенно толстой скорлупой, уцелело от действия клюва и желудка птиц, тогда как прочие, с скорлупой более тонкой, были расклеваны и переварены; и если я заключаю, что из семян растения, происшедшего из непереваренного зерна, унаследовавших вообще большую толщину скорлупы, семена с самой толстой и жесткой скорлупой чаще всего выживали и размножались до тех пор, пока в силу переживания приспособленнейших не получились эти в высшей степени твердые и вполне защищенные семена; если я доказываю, что действительно этот процесс служил как цели сохранению вида, я тоже рассуждаю телеологически, но в допустимой (законной) форме. Сюда входит представление о причине генезиса жесткой скорлупы, о причине, в известном смысле конечной; это не ближайшая причина, какой являются физиологические процессы, протекающие в растении, но причина, от них отдаленная, которая, однако, их настолько детерминирует, что, не будь ее, и они бы не существовали. Так обстоит дело вообще с биологическим разъяснением структуры и функций. Благо организма или вида есть в каждом случае та цель, для споспешествования которой существует такое-то строение; и разница между дозволенной и недозволенной телеологией состоит в том, что одна изъясняет существование чего-либо как результат постепенного приближения к цели; между тем как другая не говорит ничего, кроме того, что такое-то существо отвечает цели, и ссылается на непонятные конечные причины, т. е. на «бесплодных дев».

В «Данных этики», как и во всяком трактате о нравственности, постоянно имеются в виду цели, и объяснения беспрестанно касаются их. Действительно, в главе о «физической точке зрения» в этике я признавал за поведением высокие или низкие качества, в зависимости от того, в большей или меньшей степени оно способствует поддержанию подвижного равновесия; а это, думается мне, самый не-телеологический способ понимания, какого только держался кто-либо из писавших по этике. В этой главе развитие того, что мы обычно называем поведением высшего порядка, изображается как прогресс, доступный формулировке в терминах вещества и движения. Ибо из сказанного там (в связи с тем, что установлено в двух главах Оснований биологии о непосредственном и посредственном соответствии) вытекает неизбежно, что именно агрегаты, в которых подвижное равновесие особенно хорошо выражено, продолжают существовать, когда другие уж исчезли; и что в силу наследственности создается тенденция к установлению наилучшего подвижного равновесия; так что высшее поведение определяется помимо человеческих или мнимо божественных целей. Когда в ближайшей главе я показываю, что то, что на языке физики мы именуем лучшим подвижным равновесием, выраженное биологически, есть лучшее отправление функций и, следовательно, жизнь одновременно и более полная, и более продолжительная, то при этом подразумевается, что, раз жизнь более полная и продолжительная является целью, поведение должно оцениваться с точки зрения его содействия выполнению этой цели; и эта точка зрения развита в двух следующих главах. Но там нет ничего телеологического в недопустимом смысле. Если бы я разделял учение о моральном чувстве в его обычном понимании, если бы я признавал в людях сверхъестественно вложенное в них сознание обязанности; если бы я утверждал, что люди наделены симпатией, которая имеет задачей сделать их способными к наилучшей совместной деятельности в обществе, тогда можно бы было взвалить на меня вину в телеологических толкованиях превратного сорта. Но коль скоро мое объяснение открыто противоречит такому – коль скоро я считаю, что способности, создающие поведение, способствующее благосостоянию при условиях общественной жизни, сами суть продукт социальной жизни и, как я утверждаю, сложились шаг за шагом, споспешествуя общественной жизни, – упрек представляется по отношению ко мне особенно неуместным.

Другое замечание г-на Сиджвика заключается в том, что я не дал – хотя для подкрепления своей доктрины должен был это сделать – опровержения пессимизма. Критик пишет:

«После всего, что было сказано о важности рассмотрения человеческого поведения в связи с «универсальным поведением», частью которого оно является, переход от „количества жизни“ – что признается целью поведения – к „количеству удовольствия“ сделан, как мне кажется, уж слишком быстро и легко. Пессимизм, по словам самого г-на Спенсера, стоит нам поперек дороги, заявляя, что жизнь не приносит с собой перевеса приятных чувствований. Мы ждем поэтому научного опровержения пессимизма; но я не могу сказать, чтобы ожидание это удовлетворялось в достаточной мере. Действительно, я не способен найти ни одного места, где бы г-н Спенсер открыто брался за подобную задачу. И, однако, едва ли он может полагать, что будто несостоятельность пессимизма доказывается в достаточной мере тем, что, согласно обычным нравственным суждениям людей, жизнь в среднем дает излишек удовольствия сравнительно с страданием.

Это не есть научное обоснование нравственности».

Меня поражает, что писатель, столь тонко расчленяющий понятия, как г-н Сиджвик, мог так существенно не понять моей позиции. Совершенно верно, что я нигде не берусь прямо опровергать пессимизм; но не менее верно и то, что подобная задача нигде мне не навязывается. Пусть г-н Сиджвик перечитает главу, в которой идет речь о споре пессимизма с оптимизмом, он увидит, что я не высказывал суждения об исходе этого спора и что для целей моей аргументации нет вовсе нужды в подобном суждении. Сравнивая две точки зрения, я задавался мыслью показать, что «существует постулат, на котором сходятся пессимисты с оптимистами. И те и другие в своем рассуждении принимают за самоочевидное, что жизнь хороша или дурна сообразно тому, приносит она или нет излишек приятных чувствований». Доказывая, что обе школы разделяют этот постулат, я не обязан принимать то или иное разрешение вопроса. Я сказал, что если правы пессимисты, то «действия, способствующие продолжению жизни в себе самом или в других, должны вызывать порицание»; между тем как они, напротив, заслуживают одобрения, если правы оптимисты; этим подразумевается, что противоположные этические концепции возникают в зависимости от принятой оценки жизни; но обе они покоятся на признании счастья целью поведения. Глава, о которой идет речь, имеет задачей лишь показать, «что каждая из этих школ неминуемо считает конечной нравственной целью желательное состояние чувств – называйте его как угодно: удовлетворением, наслаждением, счастьем». Но, конечно, одно дело считать, что оптимисты и пессимисты сходятся в уверенности, что жизнь имеет цену, лишь если она сопровождается, говоря вообще, желательною сознательностью (consciousness); другое