Но так было раньше. Сейчас покачиваюсь я сам, и тени тут ни при чем. Просто я очень сонный: меня уже третий раз за ночь будит орущий Данька. Наш сын обжора, он и ночью каждые три часа требует: дайте поесть! Мы со Светой спим теперь очень чутко, вздрагивая при любом шорохе и обычно слышим первые же сигналы из детской кроватки: кряхтенье, пошевеливание, почмокивание… «Надо вставать», – сонно бормочет Света. «Подождем немного, может, заснет», – шепчу я без всякой надежды: скорее всего раскричится. Нынче мы не услышали чмоканья и других позывных, проснулись, а Данька уже орет, молотит ногами и ручонками по кроватке, она аж подрагивает. Встаю, пошатываясь. «Тихо, тихо, ненасытный! Сейчас получишь». Поднимаю малыша, прижимаю к себе, целую в лобик. Детский запах, тонкий, прекрасный, неповторимый, обдает меня, вызывает такую нежность… Есть мудрость в старой русской пословице: своя ноша не тянет!

Отношу Даньку в нашу кровать, к Свете, и бреду вниз, в кухню, греть молочко.

* * *

Конечно же, и для мамы внуки были «своей ношей». И ее переполняло это чувство счастья, когда прижимала она к себе кого-то из малышей. Или просто любовалась ими спящими, играющими. Слышала их первые слова. Видела первые попытки ходить.

Не правда ли, любопытно, почему именно эти естественные события вызывают у близких родственников такое торжество, будто чудо случилось? Не потому ли, что первые шаги, как и первые слова, это как бы первые наглядные свидетельства: твой детеныш становится Человеком! Кто знает, может быть, где-то там, в нашей подкорке, хранится память о древнейших временах, когда некое мохнатое существо, предок Человека, впервые увидело, как его детеныш поднялся с четверенек. Поднялся, выпрямился и шагнул вперед на двух лапах. Увидел это наш мохнатый предок и взревел от удивления, от восторга!

Так не учредить ли Всемирный Праздник Первого Шага в память о том, как человечество когда-то поднялось на ноги? И как предостережение: «люди, не опускайтесь снова на четвереньки!»

Нашему миру, озверевшему, полному ненависти, вечно воюющему, напомнить об этом было бы очень полезно!

* * *

…Первые Данькины шаги мы как раз вместе с мамой и наблюдали. Июньским вечером гуляли мы с ней и с Данькой во Флашинге, в нашем ботаническом саду, небольшом, но очень красивом. Уселись на скамейку, к спинке которой склонял ветви куст, осыпанный розами. Держась за мамины колени, Данька играл складками ее юбки. Ему исполнился год, он уже крепко стоял на ножках, но предпочитал на что-нибудь опираться. Поглаживая Данькины кудряшки, мама бормотала свои ласковые словечки «джонни бивещ», «худо дода», «ма бы ту мурам». Но тут Данька отвлекся от бабушкиной юбки: он увидел розы. Потянулся к ним раз, другой, состроил плаксивую мину. «Не достаешь? – засмеялась мама. – Ну иди! – И, приподняв внука, поставила его поближе к кусту. – Иди же!»

Данька, оставшись без опоры, сначала испугался. Протянул к бабушке руку, помотал указательным пальчиком, забормотал: «ну-ну!» Совсем как бабушка, когда она его поругивала. Но не заплакал. Постоял, чуть покачиваясь, – и вдруг шагнул. Снова качнулся – и снова шагнул. Поближе к розам.

Мама хохотала и хлопала в ладоши – «ой, он пошел, худо дода!». А я подхватил сына и поднес его к самому пышному цветку. Данька уткнулся в него мордашкой. Придерживая свободной рукой ветку, чтобы сын не расцарапался, не укололся шипом, я тоже смеялся от непонятной гордости.

* * *

А вот и еще одна картинка, которую хочется назвать так: «бабушка в минуту полного счастья».

Забежал я как-то днем пообедать, заглянул в гостиную. Мама и трое малышей расположились на корпаче, на тоненькой ватной подстилке. Мама еще в Узбекистане их выстегала и привезла сюда. Моя любимая как раз эта, где ткань разрисована ветками алых роз. Их-то и пытается сейчас сорвать Данька. Пыхтя, ухватывает нарисованный цветок, крепко сжимает в пальчиках и кладет воображаемую розу в корзинку… Это уморительно смешно, именно потому, что Данька так деловит и серьезен. Интересно, понимает ли он, что играет?

Даньке полтора года. К розам он, можно сказать, неравнодушен еще с того первого свидания в ботаническом саду. Росли они и в нашем садике перед домом. Все это лето, как только мы подносили его к цветущему кусту, он тянулся к розам и разок-другой укололся-таки шипами. А сейчас все хорошо: розы на корпаче не колются.

Мама прилегла рядом с Данькой, пристроив на животе шестимесячную Вику. Приподнимая рыжеволосую головку, малышка радостно гулькает и, широко улыбается беззубым слюнявым ртом, норовя при этом засунуть туда все пальчики. Бабушка в ответ гугукает так же радостно и поматывает головой, чтобы постукаться лбом о лобик внучки. А к другому маминому боку прислонилась старшая внучка. Белле уже два с половиной. Мама зовет ее Белладонной – это звучит нежнее. Но озорная, непослушная внучка подвергает бабушкину любовь суровым испытаниям. Не девочка, а вечный двигатель! Сгусток энергии, направленной на баловство. Вот и сейчас она вертится, крутится, высматривает, чем бы заняться? Ага, вот Данька, приревновав бабушку, пытается спихнуть с нее Вику! Белла тут же присоединяется к нему. Она с хохотом и визгом хватает Вику за ножку…

Недолгое мамино блаженство закончилось. К тому же и дел полно. Усадив старших детей у телевизора, мама с Викой на руках уходит на кухню. Пора их всех покормить. А за едой у каждого свои капризы, свои пристрастия. Легко только с Данькой. Наш упитанный здоровячок (мама прозвала его «полван», богатырь) ел все, что бы ни приготовила бабушка. Съест и просит: «еще!» Приходилось отказывать: «папе ничего не останется». Белла тоже любила поесть, но капризничала просто потому, что любила озорничать. Малышку Вику бабушка называла чимчукчей, то есть птичкой: «она не ест, а поклевывает… Чуть-чуть, понемножку», жаловалась мама по вечерам.

После еды – дневной сон. Вику бабушка укладывает в коляску, старших – на корпачу, на бочок, лицом к себе и пристраивается здесь же, иначе Беллу не утихомирить. Сама не спит, и малышам уснуть не дает. То, шевеля пальцами, играет в какой-то театр, то к бабушке пристает с вопросами. Или к малышам: «Даня, ты спишь? А ты, Вика?» Помогают маме старинные способы. Возьмет две чайные ложечки, начнет ими за спиной постукивать и тревожным шепотом: «Ш-ш, Бабайка идет! Скорее глазки закрывай!» Бабайка – злое существо, что-то вроде Бармалея. Меня мама тоже стращала им в детстве… Белла теснее прижимается к Даньке, закрывает глазки. «Не приходи, Бабайка, я уже сплю!» И мама подтверждает: «кыш, кыш, Бабайка!» Сегодня психологи и педагоги «пугалок» не одобряют, но способ действенный: Белла тут же засыпает.

Вероятно, мама довольно часто пользовалась теми же приемами, с помощью которых почти полвека назад воспитывали ее, маленькую Эсю. Были у нее и суеверия. К примеру, всем новорожденным внукам мама надевала на руку «козьмичок», браслетик из черно-белых бусинок. По азиатским поверьям он охраняет малышей от сглаза. Носил такой же и я, когда был малышом. Я с мамой не спорил, зачем? Ведь она, с ее душевной чуткостью, никогда не делала ничего такого, что могло бы принести детям вред. И к тому же ей хотелось передать внукам хоть кое-что из того мира, в котором родилась и выросла. Жаль только, что я почти ничего не запомнил: ведь все эти черточки азиатского прошлого невозвратимо уходят из памяти новых поколений, покинувших родину. А теперь досадно, почему, например, не снял видеофильма: мама устраивает малышам представленье. В руках у нее лаганча, глубокая металлическая тарелка. Она заменяет маме дойру, звонкий азиатский барабан. Пританцовывая, напевая, мама то прищелкивает пальцами, то по лаганче ударяет. Дети в восторге. Они хохочут, тоже начинают танцевать… На каком языке мама напевает? Иногда это узбекские песенки, иногда ее любимые нежные обращения к детям на бухарском.