class="p">– Открой же, Авдотья Елизаровна. Вот товарища Бабичева надо приютить и накормить. Там у вас в чайной никого нет.

– Манька там. Стучите ей, откроет. Я хвораю, Митя.

И опять напористый стук в сенную дверь. Мимо окна, по завалинке, мелькнула незнакомая тень и, кажется, с винтовкой!

Сердце Авдотьи Елизаровны сжалось в горячий комочек, а по заплечью – мороз.

– Хвораю я, слышь, Митя.

На завалинку поднялся щупловатый Павел Вихров, председатель сельсовета. Она его узнала сразу.

– Слушай, Авдотья, открой избу, – забурчал старческий голос. – Дело есть.

– Господи! Да как же!..

Головешиха отпрянула от окна, схватилась рукою за грудь, будто хотела прижать лихорадочно стучащее сердце. Так и есть, пришла беда!..

Но что же делать?

А в дверь ломились. Она отлично слышала, как тяжело напирали на дверь и что-то там трещало.

Авдотья кинулась за печку. Там у нее была потайная дверь, как во многих сибирских избах. Дверь вела в подпол, а из подпола был лаз во двор. Об этом знали лишь два человека: сама Авдотья и Ухоздвигов. Лаз давно обвалился и местами засыпался, но только он мог спасти Ухоздвигова. Авдотья, тужась изо всех сил, старалась сдвинуть капустную бочку, загородившую дверь. Но бочка была пузатая, десятиведерная.

В избу ошалело влетел из сеней Гавриил Иннокентьевич, накинул крючок и рванулся было за печку.

– Ты что делаешь, тварь! – свирепо прошипел он. Ему показалось, что Авдотья загораживает ему единственный выход к спасению. – Будь ты проклята!

Толкнув Авдотью, он попытался перелезть через бочку во всей амуниции. Но Авдотья, ничего не понимая, подбежала к нему сзади, намереваясь обнять. И он люто ударил ее пистолетом в грудь. Взмахнув руками, она упала спиною на лавку в простенке между двумя окнами.

– Ты, ты, паскудная тварь, задумала предать меня! – прохрипел он.

И сразу же боль в груди от удара пистолетом стихла, под сердце подкатилась обида, слезы, она, всхлипнув носом, сползла у лавки на пол:

– За что?! За что?! Гавря, милый, меня-то за что, а?!

Он пнул ее носком сапога под живот, страшно выматерился, обозвав потаскушкой, продажной шкурой.

– Ты, ты, тварь поганая, на мне в рай задумала выехать?… Сдохнешь ты, поганая шлюха! Вот здесь, у лавки! – И опять пнул ее под живот, раз за разом.

– Не я! Клянусь Богом, не я!

– Лжешь, тварь! Если бы не задержала меня, я бы спасен был, шлюха. Ты еще с вечера баки мне забивала своей проклятой любовью! И припасла эту бочку.

– Гавря, милый!

– Лжешь.

– Клянусь! Клянусь! Клянусь! – И, встав на колени, неистово перекрестилась, глядя на него снизу вверх.

Слышно было, как треснула сенная дверь, громко стукнувшись там о стенку. Кто-то дернул дверь избы. И в этот же миг хищный взгляд Ухоздвигова встретился с чьими-то глазами по ту сторону единственного не закрытого ставнею окошка. Он хотел прицелиться и выстрелить прямо в лицо, но Головешиха, обняв его за ноги, хотела встать, и он – промахнулся.

– А, тварь! – крикнул он, подумав, что Головешиха старается свалить его на пол.

Она не слышала его последних слов. Смерть пришла к ней внезапно и безболезненно. Мгновенное ощущение сверлящего удара в затылок и – полное забвение. Руки ее как обняли его ноги, так и остались, судорожно сжавшись в агонии. Он пытался вырвать ноги, но она его держала, мертвая. И он еще раз выстрелил ей в голову. И в ту же секунду почувствовал, как кто-то здоровущий схватил его со спины…

– Сюда! Сюда!

Руки ему заломили за спину. В локтях хрустело.

Режуще-белый свет электрического фонарика ударил ему в лицо, и он зажмурил глаза, мучительно сморщившись. «Взяли!» – кипятком полилось в мозгу.

– Где у них тут лампа? А, вот она! Держите его крепче!

– Никуда не уйдет. Держим.

Первое, что он увидел, – была лужа крови у его ног.

– Он ее прикончил! Бандюга! Сколько она его покрывала, а он ее прикончил.

– Что, отслужила вам, майоры, Авдотья Елизаровна? – процедил он сквозь зубы, переводя нагловатый взгляд с майора Семичастного на Степана Вавилова.

Кроме Степана Вавилова и Семичастного, в избе толкались человек шесть мужиков, и среди них одно знакомое мальчишеское лицо секретаря сельсовета.

– А, приятель! – кивнул Ухоздвигов Мите Дымкову. – По какому праву, скажи, пожалуйста, скрутили меня майоры?

– Поговорим позднее, арестованный.

Документы его выложили на стол, а с ними – четыре обоймы от «вальтера».

Потом его разули. Посмотрели, прощупали сапоги. Из мешка вытряхнули толстую Библию, какие-то тетради, печатные антисоветские прокламации «свидетелей Иеговы» – секты, недавно созданной в леспромхозе и на прииске.

– Это все лично вам принадлежит, Ухоздвигов?

Арестованный молчал.

– Я у вас спрашиваю, Ухоздвигов.

– Я с Ухоздвиговым не знаком, гражданин майор. Если вы обращаетесь ко мне, то я – Михаил Павлович Невзоров, промысловик-охотник. Обратите внимание на мои документы, они в полном порядке. Если я прикончил эту шлюху, то, надо думать, я имел достаточно оснований уничтожить тварь. А что насчет Библии и моих записок, то это дело моей совести. Кому хочу, тому и молюсь.

– Да? – Глаза майора Семичастного смотрели в упор, не мигая. – Должен вам сказать, Ухоздвигов, вы поторопились с самосудом. Вы убили единственную преданную вам соучастницу. Жаль, конечно, что не вместе с нею вы предстанете перед судом. Но вы не будете одиноки, на этот счет не беспокойтесь. В сельсовете ждет вас Птаха со всем оборудованием походной радиостанции.

Ухоздвигову стало и в самом деле дурно! Так, значит, предал его… Филимон Боровиков? Да не может быть!

– Вранье! – выкрикнул Ухоздвигов, меняясь в лице. Куда девались его спокойствие, наигранность!.. – Не берите меня на удочку, гражданин майор. Я гусь стреляный.

– Да, именно, стреляный, – подтвердил майор Семичастный.

Убийцу со скрученными руками усадили на табуретку, на ту самую, на которой он только что обувался, собираясь в дальнюю дорогу.

Майор Семичастный попросил лишних выйти из избы, оставив братьев Вавиловых, Васюху и Егоршу, участкового Гришу и Степана Вавилова, которого Ухоздвигов сперва принял за майора государственной безопасности, но, присмотревшись к погонам и мундиру, увидел, что майор – артиллерист и, вероятно, из демобилизованных.

Убийца вздохнул свободнее, тревожно и быстро оглянувшись. Он влип глупо, по-дурацки, но еще не окончательно. Надо что-то придумать. Если его поведут сейчас в сельсовет, есть еще возможность бежать. Да, да, бежать! Каких-то тридцать прыжков по темной ограде, и он ныряет в пойму Малтата, как в омут.

– Нельзя ли закурить?

Ему никто не ответил.

– Поднимите тело на лавку.

Ах да! Есть еще тело!

Удушливая тошнота подкатила к горлу. В ушах звенели колокольчики. Он, слегка ссутулившись, напряженно-неподвижным взглядом глянул на тело. Васюха,