Рубинчик обвел глазами комнату. В ней было крайне бедно, почти голо — только старый письменный стол, два стула, продавленный диван, высокий фикус в бочке, а в углу небольшая икона в простом окладе, и вдоль стены — полки с книгами. На окне ни занавесок, ни штор, а за окном — голые приснеженные деревья и гудки машин внизу, на Красноармейской улице.

Тут Рубинчик почувствовал, что боль стала сдвигаться от плеча куда-то книзу, к руке, к локтю, и удивленно глянул на свое плечо. То, что он увидел, заставило его изумленно задержать дыхание. Под пассами этого взлохмаченного еврея опухоль на плече, все уменьшаясь, действительно двигалась по руке к локтю, и это было настолько зримо, как на шее у цапли, которая медленно сдвигает по своему горлу только что проглоченную добычу. А вмеcте с опухолью двигалась боль — вниз по руке.

Через двадцать минут все было кончено. Крамер все теми же пассами выдавил остатки опухоли из пальцев на руке Рубинчика, в последний раз стряхнул свои руки и устало пошел мыть их на кухню, словно действительно все это время копался в грязи и крови.

— Фантастика! — сказал тестю Рубинчик, недоверчиво крутя левой рукой в воздухе и изумляясь полному отсутствию боли.

— Я тебе говорил! — гордо произнес тесть, словно это он сам исцелил Рубинчика. — А ночью ты еще не так удивишься! Ты меня понял?

— Сколько мы ему должны?

— Ничего! Он не берет денег!

— Но он же нищий! Посмотри на эту квартиру!

Тут, прервав их разговор, вернулся с кухни Крамер.

— Несколько дней не поднимайте ничего тяжелого. И вообще с вашей пробитой аурой вам нужно не в эмиграцию, а в лес или на море. Грибы собирать, плавать… — сказал он и стал водить руками вдоль лица Рубинчика, объяснив: — Я дам вашей коже энергию, чтобы быстрей зажили порезы. А то с таким лицом за границу!..

— Если вы умеете делать это, — сказал ему Рубинчик, продолжая недоверчиво двигать исцеленным плечом, — вы же на Западе можете стать миллионером!

— Могу, наверно, — ответил Крамер. — Вчера я одной женщине убрал рак матки, который ей уже отказались оперировать в больнице.

— Так почему вы сидите здесь? — воскликнул Рубинчик.

— Кто-то должен остаться в этой стране, — спокойно ответил Крамер.

— Зачем?

— Помочь этому народу. Ведь он болен.

Рубинчик смотрел на этого еврея во все глаза. Он не выглядел ни сумасшедшим, ни богемным поэтом. Он курил самые дешевые папиросы и вряд ли в его холодильнике было что-нибудь, кроме двух пачек пельменей по 38 копеек за пачку. Но он не брал денег за исцеление больных и не уезжал в Америку со своим волшебным даром.

— Мы ввергли этот народ в кошмар коммунизма, и мы должны искупить это и помочь ему выздороветь, — сказал он. — Я недавно крестился.

— Глупости! — вдруг вмешался тесть Рубинчика. — Коммунизм — это не еврейская доктрина, а германская. И по сути, и по духу. И не забывайте, что именно немцы привезли Ленина в Россию. А уж про то, что Маркс был антисемитом, и говорить нечего! И спасутся, по Библии, евреи не тем, что будут креститься, как вы, а когда появится Мессия…

По горячности, с которой Нелин отец врезался в разговор, можно было подумать, что это продолжение какого-то давнего спора между ним и Крамером.

— Мы не можем отрицать еврейского участия в большевизме, это смешно, — спокойно сказал ему Крамер. — Восемьдесят процентов ленинского правительства были евреи.

— В таком случае вы признаете идею коллективной вины? — оживленно воскликнул Нелин отец. — Все евреи виноваты в распятии Христа, все немцы сжигали евреев в Освенциме, все грузины отвечают за Сталина, а все евреи — за Троцкого и вообще за все, потому что ведь и Адам был еврей. Так?

Рубинчик с интересом посмотрел на своего тестя. Он никогда не подозревал таких знаний и мыслей в этом инженере-химике из люберецкого «почтового ящика».

— Я говорю не о еврейской вине, а о своей личной ответственности, — сказал Крамер Нелиному отцу. — Там, на Западе, у больных есть лучшие в мире лекарства, прекрасные врачи и больницы. Поэтому здесь я больше нужен. Вот я и остался.

Но Нелиного отца это не устроило.

— А если говорить о евреях-комиссарах, — сказал он запальчиво, — то, во-первых, этого ленинского бандита Урицкого тоже убил еврей и именно с целью искупить еврейскую вину за большевизм. А, во-вторых — и это самое главное! — у ленинских евреев не было идеи покорить эту страну или прибрать ее к рукам. Они были просто безумцы, они мечтали построить насильственный рай в варварской империи! И сами за это поплатились — Сталин их убил всех до единого! Вся Россия досталась секретарям обкомов, среди которых уже сорок лет нет ни одного еврея. И они сами выбирают себе паханов — брежневых, громык, сусловых!

— Это тоже нужно лечить, — сказал Крамер. И категорически отказался взять деньги за лечение.

— Я не знал, что вы знаток Библии, — сказал Рубинчик своему тестю, когда они вышли на улицу. — А что вы думаете об этом Крамере? Как ваша наука может объяснить то, что он делает?

— Научно все, что очевидно и может быть повторено в лабораторных условиях, — туманно ответил тесть, голосуя такси. — А что касается Крамера, то он типичный еврей-фанатик, хотя и крестился. Но в одном он прав: эта страна действительно больна. К сожалению.

Лежа на верхней полке вагона и ощупывая левое плечо, в котором еще хранилась память о боли вывиха, Рубинчик пожалел, что не знал этого Крамера раньше и никогда всерьез не разговаривал со своим тестем. А теперь — поздно! Какой дикий, ненатуральный, варварский разрыв духовного пространства эта эмиграция. Как живое тело, разрубленное саблей дикаря.

Рубинчик вздохнул.

Дети спали — Ксеня на соседней полке, а Борис внизу, с матерью. За темным окном проносились мелкие дальние огни, и колеса поезда клацали на стыках рельсов, как конские подковы. Поезд летел в ночь, всхрапывая все тем же зовущим на Запад гудком. Рубинчик лежал во мраке ночного вагона и смотрел в окно. Какие-то быстрые изломанные тени не то деревьев, не то столбов возникали там совсем рядом, словно старались схватить поезд за поручни вагонов. Эти тени были похожи то на хазарских всадников в стальных кольчугах, то на забытые фразы старинной рукописи, но Рубинчик уже не удивлялся бродившим в его мозгу иудейским и хазарским словам и странным видениям за окном. Он прожил в этой стране тысячу лет, его предки и родичи сами стали этой землей и соком этой земли, но теперь они все вышли из могил и скачут рядом с поездом, уходя с ним в новое изгнание. Он, последний из своего неизвестного ему рода, пережившего погромы киевских князей, русских казаков и украинских гайдамаков, чудом выживший в 41-м году, негласно вывозит их с собой — всех вывозит: и Песаха, и Хашмоная, и царя Аарона, и первого еврейского военачальника хазар князя Сабриила, и его жену по имени Серах…

«Боже мой, — вдруг подумал Рубинчик, проникая взглядом в плоть вековечной Истории. — Боже мой! А ведь и предок мой, который жил до Иисуса Христа, так же, как я, бежал с семьей и душами своих предков из земли египетской… из Персии… из Испании… И всюду мы оставляли книги, дома и могилы… И опять бежали, чтобы начать все сначала с другим народом, и учились их делу, и выходили с ними на войну, и любили их женщин, и рожали им Гейне, Левитанов и Пастернаков, и становились у них каганами и даже царями — зачем? Каждые сто или двести лет тысячи еврейских душ, зарезанных кто князем Святославом, кто Богданом Хмельницким, опять и опять поднимаются из могил и тащатся за нами в новое изгнание, хватаясь за поручни наших поездов и стуча копытами своих низкорослых коней.