того дворянина, который приводил выгнанного мною ухаживателя; наши ссоры, какие я уладил; драки и ночные стычки, при которых я был два раза ранен в руку и ногу.

Кончу этим отступление и скажу, что я отправился в Париж, куда благополучно прибыл и где прожил около года. Но я не мог там жить так, как в этом городе, как из-за дороговизны жизни,[422] так и потому, что мое состояние сильно уменьшилось, пока я добивался руки дю Ли, для которой я делал большие расходы, как вы уже знаете из того, что я вам говорил, — и я поступил секретарем к секретарю дворцовой канцелярии,[423] женатому на вдове другого секретаря, той же канцелярии. Я не пробыл у них и недели, как эта дама стала обращаться со мною запросто, о чем я и не думал; но она продолжала так откровенно это делать, что некоторые из домашних заметили, как вы увидите.

Однажды, дав мне поручение в город, она велела мне взять карету, в которую я сел один и велел кучеру везти меня через Маре-дю-Темпль, между тем как ее муж поехал верхом со слугой в город, потому что она убедила его, что он скорее сделает свои дела, если поедет верхом, чем если возьмет карету, что всегда затруднительно. Когда мы находились на какой-то Длинной улице, куда выходили лишь одни ворота и, следовательно, почти не было видно людей, кучер остановил карету и слез. Я ему кричал, зачем остановился. Он подошел к дверце и просил выслушать его, что я и сделал. Тогда он спросил меня, не заметил ли я чего на мой счет в поступках госпожи, на что я ему ответил, что нет, и спросил, что он хочет этим сказать. Тогда он мне ответил, что я не знаю своего счастья и что многие в Париже хотели бы добиться подобного. Я не рассуждал более с ним, а велел сесть на свое место и отвезти меня на улицу Сент-Оноре. Я не переставал думать о том, что он мне сказал, и когда вернулся домой, наблюдал довольно внимательно за поступками этой дамы, и некоторые из них заставили меня поверить тому, что сказал кучер.

Однажды, когда я купил полотна и кружев для воротников и отдал сшить их служанкам и когда они работали над ними, она спросила их, для кого эти воротники. Те ответили, что для меня, и тогда она велела, чтобы они кончали, а кружева она хочет пришить сама. И когда она пришивала их, я вошел в комнату, и она сказала мне, что работает для меня, чем я был так смущен, что даже не поблагодарил ее. Но однажды утром, когда я писал в своей комнате, которая находилась неподалеку от ее, она велела слуге позвать меня, и когда я подошел к двери, то услыхал, что она страшно кричит на свою прислугу и горничную и выговаривает им:

— Собаки! сволочи! Ничего не могут сделать как следует! Вон из моей комнаты!

Когда они вышли, я Пошел, и она продолжала их ругать и велела мне запереть дверь и помочь ей одеться, а потом велела мне взять ее рубашку с туалетного столика и дать ей и в то же время сняла ту, какая была на ней, и предстала передо мною вся нагая, отчего мне стало так стыдно, что я сказал ей, что сделаю это еще хуже ее девушек, которых она принуждена была позвать, когда приехал муж.

Я не сомневался более в ее намерении. Но так как я был молод и робок, то боялся какого-нибудь худого случая, потому что хотя она была уже в Летах, у нее, однако, еще сохранились следы красоты, — а это заставило меня решиться просить отпуска, что я и сделал на следующий вечер, когда готовили ужин. Тогда, не говоря мне ничего, ее муж пошел в свою комнату, а она, повернув, свой стул к огню, велела дворецкому снять мясо. Я появился к ужину.

Когда мы сидели за столом, вошла ее племянница, лет двенадцати, и, обратившись ко мне, сказала, что ее тетушка послала ее спросить, не захочу ли я с ней отужинать, так как она еще не ужинала. Не помню хорошо, что я ей ответил, но знаю, что госпожа легла в постель и сделалась крайне больна.

На следующий день, рано утром, она велела позвать меня, чтобы приказать найти лекаря. Когда я подошел к ее постели, она подала мне руку и сказала откровенно, что я был причиной ее болезни, а это удвоило мои опасения настолько, что я в тот же день записался в войска, которые набирали в Париже для герцога Мантуанского,[424] и уехал, ничего никому не сказав. Нашего капитана не было с нами, — он поручил командовать нами своему поручику, который был настоящий разбойник, так же как и два сержанта, потому что они жгли почти все жилища,[425] а мы терпели нужду, пока они не были захвачены судьей в Труа, в Шампани, и тот не повесил их всех, исключая одного из сержантов, приходившегося братом камердинеру монсеньора герцога Орлеанского, которого тот спас. Мы остались без начальства, и солдаты с общего согласия выбрали меня командовать отрядом, состоявшим из восьмидесяти человек. Я принял командование с такой властью, как будто бы был на самом деле капитаном. Я сделал им смотр и получил в Сен-Рейне, в Бургундии, жалованье. Потом мы дошли до Амбрюня, в Дофине, где нас встретил наш капитан, боясь, что не найдет в своей роте ни одного солдата. Но когда он узнал о том, что произошло, и так как я представил ему шестьдесят восемь человек (потому что двенадцать я растерял во время перехода), он всячески обласкал меня, произвел меня в свои прапорщики и назначил мне свой стол.

Армия, самая лучшая из всех,[426] какие когда-либо выступали из Франции, имела плохой успех, как вы, может быть, знаете. Это произошло из-за несогласия между генералами. Я вернулся вместе с ее остатками и остановился в Гренобле, чтобы дать время пройти ожесточению бургундских и шампанских крестьян,[427] которые убивали всех бежавших, и избиение было так велико, что чума стала свирепствовать в этих Двух провинциях и распространилась по всему королевству. Пробыв некоторое время в Гренобле, — где я завязал обширное знакомство, — я решил уехать в этот город, на свою родину. Но проходя местами, удаленными от большой дороги, — по