Заботы не покидали Мусю. Хватит ли сил подняться? Сможет ли Николай тащить свой мешок? Удастся ли им пройти те сто километров, что, по их расчетам, отделяли их теперь от фронта? По мере того как расстояние это сокращалось, все трое двигались все труднее, все медленнее. Чуть ли не каждый час приходилось сворачивать в лес, отдыхать. Привалы увеличивались, а отрезки пути, которые им удавалось пройти, становились все короче и короче.

«Неужели не дойдем? Неужели придется умереть тут, в снегах, умереть попусту, не выполнив своего задания? А кругом так красиво… и так хорошо жить… — Девушка торопливо гнала от себя мрачные мысли: — Нет, нет, быть этого не может! Должны дойти!»

Муся чувствовала, как та же, что и у Николая, страшная, неизвестная ей болезнь начинает одолевать и ее. Тягучая вялость точно резиновыми путами стягивает все тело. Голова кружится так, что иной раз приходится хвататься за дерево, чтобы не упасть. В ушах все время звенит. Но что хуже всего — кровоточат десны. Зубы шатаются. Ноги пухнут и подламываются в коленях. «Нет, нет, не поддаваться, не поддаваться! Не складывать весла. Грести против ветра, навстречу буре, грести из последних сил», — убеждала себя девушка, вспоминая енисейских рыбаков.

Но не собственная болезнь пугала ее. У нее еще есть силы. Она еще может идти. А вот Николай, он совсем плох. Иногда вдруг взгляд у него становится равнодушным, отсутствующим. Вчера во сне он снова обморозил уже обмороженную щеку. Заметив белое пятно возле старой, уже посиневшей болячки, Муся схватила ком снега и начала оттирать. Николай проснулся, открыл глаза, и в них не было ни испуга, ни удивления, ни благодарности. Голова его покорно покачивалась, как у куклы. Сердце Муси затосковало: «Что это, неужели всё?» Испугавшись, она принялась тормошить и трясти юношу. Николай дергался, как неживой. Но перед сумерками он сам очнулся, поднялся на ноги. По дороге он признался Мусе, что слышал, как она его теребит, но не имел сил преодолеть сонливость.

Как-то само собой получилось, что командирские обязанности постепенно начали переходить к девушке.

«Только бы не раскиснуть, не распуститься самой, не поддаться этой страшной слабости! Ведь скоро же, скоро!» Даже из фашистских афиш, которые они видели иногда на дорожных знаках, исчезло хвастливое вранье о взятии Москвы. «Значит, дела у них плохи. Значит, Советская Армия уже наступает. Осталось немного!.. Мамочка, милая, что же делать, как поступить, чтобы не потерять волю и в эти последние дни?»

И против ее воли все чаще и чаще в часы бессонницы возникала перед девушкой картина: накрытые пуховиками сугробов мелкие сосенки и среди них, у серого пятна погасшего костра — три занесенные снегом фигуры. И в голову приходила мысль: а там, за линией фронта, уже давно ждут партизанских посланцев с их драгоценным грузом, там, заложив назад свою единственную руку, тяжелой походкой расхаживает товарищ Чередников, расхаживает и сердито бубнит: «Митрофан Ильич, да, это был настоящий патриот! Но кому пришло в голову доверить такое важное дело этой девчонке?»

От таких мыслей Мусе становилось жалко себя до слез. Ведь товарищ Чередников и все банковские так никогда и не узнают, сколько жертв принесла, сколько сил положила «эта девчонка», чтобы выполнить поручение. Иногда, раздумывая об этом, девушка начинала тихо плакать от обиды, но чаще всего сердилась на себя, на Рудакова, на Чередникова, на всех и, рассердившись, наливалась энергией, начинала безжалостно тормошить спутников, поднимать их.

Маленький отряд продолжал двигаться на восток.

И вот наступил момент, которого Муся боялась больше всего. На закате, когда лес еще розовел и серые скорые сумерки только вступали в чащу, где путники устроили свою дневку, Муся решила, что пора подниматься. Толя долго не просыпался. Потом, очнувшись, он вскочил, обтер лицо снегом и даже попытался проделать гимнастические упражнения, но потерял равновесие, покачнулся и еле устоял на ногах.

Потом вдвоем они стали поднимать Николая. Партизан был очень тяжел. Тело его покорно моталось из стороны в сторону, но тотчас же, как только они выпускали его из рук, бессильно оседало. Мусе стало страшно. Она умоляла, убеждала, грозила. Ничто не помогало. Только после того, как она натерла Николаю грудь снегом, партизан медленно открыл глаза и слабо улыбнулся, увидев перед собой худое девичье лицо. Он задержал руку Муси у себя на груди. Прошла минута-две. Николай сел. Осмотрелся. Друзья со страхом следили за его медленными движениями.

— Буксую, — тихо сказал он, силясь улыбнуться. — Насос сдает, поршни поизносились, не тянут…

Он сидел под деревом, большой и беспомощный. Девушка упала на колени, прижала голову Николая к груди, стала гладить ее дрожащими руками:

— Родной, не надо, не надо! Мы дойдем, слышишь? Дойдем, обязательно дойдем… Мы победим, будем счастливы… Ой, как мы будем счастливы, если бы ты только знал!..

Голова партизана лежала как неживая. На его потемневших, потрескавшихся губах дрожала все та же удивленная и чуть виноватая улыбка.

— Ты слышишь, что я говорю? — спросила Муся и пристально посмотрела в его печальные глаза.

Он утвердительно кивнул головой. Мусей овладело отчаяние. Что же делать, как разбудить энергию в этом большом ослабевшем теле, подточенном неведомой болезнью?

Сумерки уже окутывали заснеженный лесок. Одинокая, неправдоподобно яркая звезда зажглась в зеленоватом небе. Пора идти.

— Железнов, — сказала девушка сердито и властно, — ты что ж, хочешь, чтобы ценности попали к фашистам, да? Ты этого хочешь?… Вставай сейчас же!

Николай поднял глаза. Мальчишеское лицо девушки отражало упрямую, непреклонную волю. Ласковая улыбка задрожала на губах партизана.

— Ты хорошая, Муся… — ответил он и, опершись на локоть, стал подниматься.

Ноги его скользили, руки дрожали. Он поднимался мучительно медленно. Тяжело было видеть этого богатыря таким немощным. Муся и Толя начали помогать ему. Но Николай уже преодолел оцепенение. Он сердито отстранил друзей, сам встал на ноги, грузным шагом подошел к сугробу, где был зарыт его мешок, Постоял, будто собираясь с силами, сапогом сбил снежный холмик, нащупал лямки, но поднять мешок не смог. Весь напрягаясь, партизан попытался рывком взвалить мешок на плечи — и опять неудачно. Покачнувшись, он чуть не упал но, постояв, опять взялся за лямки.

— Я запрещаю тебе, слышишь? Я понесу! — решительно сказала Муся, пытаясь вырвать мешок из его дрожащих рук.

Николай нахмурился.

— Нет! — процедил он сквозь зубы, упрямо покачал головой, и на его широком добром лице появилось непреклонное выражение.

Поглубже вздохнув, точно перед прыжком, он снова схватил мешок и отчаянным усилием перебросил его за плечи. Спутники помогли ему продеть руки в лямки. Было темно. Отзвуки движения, весь день слышавшиеся с дороги, уже стихли. Муся первая направилась по вчерашнему следу, Толя тронулся за ней.

Сзади послышалось падение тяжелого тела. Муся оглянулась. В сугробе темнела неподвижная фигура. Николай лежал навзничь, даже не пытаясь освободиться от лямок.