философы Мераб Мамардашвили, Эрих Соловьев, Пиама Гайденко, Юрий Давыдов, социологи Борис Грушин и Юрий Замошкин, историк и политолог Евгений Амбарцумов, театровед Виталий Вульф. Удивительный был создан внутри института отдел, сотрудники которого занимались изучением проблем общественного сознания.

И вот наступило 30 января 1968 года. Вечер памяти Андрея Платонова в Центральном доме литераторов. Карякин делает доклад, говорит о том, как советская власть травила и продолжает травить гениев литературы и культуры, и бросает в зал о Сталине: «Черного кобеля не отмоешь добела». Слово было сказано и услышано.

На следующий день Горком КПСС Москвы заочно, без ведома первичной партийной организации, исключил его из партии и потребовал увольнения с работы. Но в институте его отстояли. Тогда к нам приходили многие его товарищи поддержать Юру и меня. Но когда пришел институтский «парткомыч», чтобы получить у Карякина заявление об увольнении по собственному желанию, я испугалась, что дело дойдет до смертоубийства. Надо было знать горячий нрав моего мужа.

Карякин пригласил этого «парткомыча» поговорить на балкон (жили мы на восьмом этаже), а там схватил его за грудки, приподнял над перилами и крикнул: «Ну, давай, сигай вниз! Что? Аль не хочется?» Силища у него тогда была огромная. Ну, думаю, сейчас и вправду швырнет. Я – в крик, человек этот – белый, как мел, дрожит, зубы стучат. А Карякин уже ледяным тоном: «Вот и я жить хочу и детей своих кормить».

Пражская весна завершилась горячим августом: советские танки вошли в Прагу. У интеллигенции рухнули надежды на «социализм с человеческим лицом». И в судьбе Юрия Карякина наступил перелом. Он попал в «черные списки», его не печатали и запретили все выступления.

И вот тогда Карякину, говоря словами А. Герцена, настал «страшный досуг учиться». Об этой своей «учебе» сам он рассказывает в дневнике: «… подход к Достоевскому раньше был у меня таким, какой принят для исследования философа или социолога. <…> Я миновал в своих интерпретациях художественность. <…> Начисто отказавшись от политико-социологического подхода, стал вновь читать и перечитывать романы, дневники писателя, черновики. <…> В тихой кабинетной работе (бывало, неделями не выходил из дома), именно без конца читая, перечитывая и размышляя, стал расчищать свои мозги от многолетнего идеологического хлама. <…> Микроб лжи, неточности мгновенно убьет все. Любые сделки („право на вход“) – губительны. Достоевский „oбрекал“ на правду и только на правду»[82].

Написанная в результате затворнической жизни первая книга «Перечитывая Достоевского» на родине света не увидала, хотя за нее боролся Д. С. Лихачев, так рекомендовавший ее для издания в академической серии: «Это одна из самых интересных книг о Достоевском, которые мне довелось читать. Она очень насыщена мыслями, тонко анализирует содержание „Преступления и наказания“, превосходно написана»[83].

В 1971 году в издательстве «Агентство печати „Новости“» книга вышла на английском, немецком, французском и почему-то на венгерском языках. Для Запада книга оказалась пригодна – мы всегда успешно торговали Достоевским, – а для советского читателя – неприемлемой.

Через пять лет, в 1976 году, в издательстве «Художественная литература» удалось издать книгу «Самообман Раскольникова». Автор, как он позднее признавался в своих дневниках, инстинктивно почувствовал, что если разобраться с самосознанием одного человека (героя), можно понять вещи значительно более общие. Ведь даже Эйнштейн создал свою теорию, решая конкретную задачу. «И… „точно так же, как о человеке – по Марксу – нельзя судить по тому, что он говорит о себе, так и об эпохе общественного переворота нельзя судить по ее самосознанию“. Ключевым словом-понятием становится тут „самообман“. Всякий общественный переворот нуждается в колоссальном самообмане, который мобилизует силы, но за который потом приходится платить»[84].

Отвлеченность идеологов от жизни на уровне обществ и приводит к крайней жестокости. «Что пишется пером, доделывается топором». Внимательному и умному читателю тех лет ясен был главный посыл автора – нельзя примириться и тем более оправдать злодейство преступной власти. Книгу прочли очень многие, в том числе учителя, преподаватели и студенты. О книге заговорили.

* * *

Карякин весело прощался со своим марксистским прошлым и затеял в это время переписку с товарищем Сталиным, который, как известно, к концу жизни впал в полный маразм и давал указания ученым во всех отраслях, начиная с языкознания. И хотя великий вождь и учитель уже почил в бозе, Карякин обратился к нему за советом как достоевсковед к достоевскоеду. И получил такой ответ:

Вы обратились ко мне с просьбой выразить мое мнение по поводу Вашего так называемого послесловия к «Преступлению и наказанию». Отвечаю.

Чем хуже для вас, тем лучше для дела.

Сначала об ошибках Раскольникова Родиона Романовича.

Во-первых, его ограниченность состоит в том, что он сузил понятие капитала до понятия ростовщического капитала (см. К. Маркс. Теории прибавочной стоимости, т. II, стр. 756), а это последнее – до понятия какой-то старухи-процентщицы под именем Алены Ивановны.

Во-вторых, он сузил понятие классовой борьбы до понятия индивидуального террора. Экспроприировать экспроприаторов, как известно, надо. Но экспроприировать, иначе говоря, стереть с лица земли, надо весь капитал, а не только представителей лишь ростовщической его формы в лице пресловутой Алены Ивановны.

Теперь о ваших ошибках.

Вы превозносите некую Сонечку Мармеладову. Вам, видите ли, нравится ее имя – Соня, Сонечка (что означает по-гречески мудрость). Хорошо, согласимся с вами на минуту. Но подумаем, о какой, собственно говоря, «мудрости» идет речь? Вы сосредоточили свое внимание на имени этой «героини» (в кавычках) и проглядели смысл ее фамилии – Мармеладова.

Ели ли вы когда-нибудь мармелад? Полагаю, что да. Выходит, мудрость в мармеладе? Вот до чего вы докатились, позабыв, что мудрость не в мармеладе, а в классовой борьбе. Классовая же борьба отличается от мармелада, по крайней мере, следующими двумя признаками.

Во-первых, классовая борьба не сладка. Не эту ли особенность ее великолепно выразил великий пролетарский писатель Алексей Максимович Пешков, взявший себе всемирно известный псевдоним Горький. Заметьте: Горький, а не Сладкий.

Во-вторых, понятие „классовая борьба“ – это понятие социальное, а понятие „мармелад“ – понятие гастрономическое. Спрашивается, что может быть общего между классовой борьбой и гастрономией?

Короче, классовая борьба есть классовая борьба, а мармелад есть мармелад. Если вам нравится последний, это ваше дело. Но пролетариату и его партии с вами не по дороге, да я вижу, что и вам с ним тоже не по дороге.

Далее, вы заступаетесь за Лизавету, сестру старухи-процентщицы, заступаетесь с так называемой «общечеловеческой» точки зрения. Но