Дед Трофим взялся, было, сам клички давать. Так, в мае кобылы принесли жеребят, и Трофим назвал их Бесом и Бестией. Ревекка Айзековна узрела в самоуправстве конюха происки против власти и накатала докладную партийному хозяйству колхоза.

Сразу прикатил председатель колхоза на своем брезентовом «бобике» и, прижав в сторожке деда Трофима к крохотной печурке, хрипло спросил:

– На Колыму захотелось? Как Терешка Белый, хочешь залететь?! Ты мне тут религиозную пропаганду не сей! Ясно?

– Ясно! – ответил перепуганный Трофим и перекрестился…

* * *

– Погнали?! – сказал Семен.

– Погнали, – ответила она, чуя странную дрожь во всем теле.

Май пошел трусцой, Капитолина тронула Бестию, та отозвалась легко и охотно. Семен убыстрял ход, переходя в галоп, и они понеслись по тракту. Сердце Капитолины колотилось. Она крепко держала повода, вцепившись коленями в крутые бока лошади. Звездное небо летело встречь всадникам. Холодный ветер хлестал в лица, и камни, и дробленый мрамор крошился под копытами горячих молодых коней. У кордона остановились. Повернули назад, и вновь галоп, уже Байкал встречь. Остановились у Култука.

– Еще? – спросил он.

– Еще, еще! – крикнула она.

И вновь рысца, галоп, звезды и ветер в лицо, и сердце бьется, колотится, вровень сливаясь с биением лошади. И пот сливается, и звуки. Восторг и ужас! Ужас и восторг.

Уже начинало светать, хорошо очертился хребет, побледнел и дымкой пошел Байкал.

– Все, – сказал Сенька. – Пора уводить лошадей в конюшню…

Возвращались так же молча.

«Победа, – думала Капитолина, – моя победа. Жаль, что Танька ничего не узнает. И никто ничего не узнает!»

У конюшни Семен обтер коней, потом напоил их теплой водой. Дед Трофим, вздрагивая на тумане, навздел на плечи тулуп и искал совковую лопату, чтобы чистить проходы конюшни. Капитолина поцеловала шею Бестии и погладила Мая.

– Завтра пойдем опять? – спросил Семен.

– Нет, – отрезала Капитолина.

– Почему? Тебе что, не понравилось?!

– Нет!

– Почему?

«Потому что не целовались», – подумала Капитолина и сказала:

– Я ногу зашибла!

Дома она юркнула в постель к сестрице и спрятала свои замерзающие руки ей под рубашку.

Ариша недовольно захныкала, но не проснулась.

«Господи! Какая я счастливая», – подумала Капитолина засыпая.

Страсти

Большая Павла поднялась со своей лежанки, как всегда, задолго до света. Как луна перейдет ближнюю сопочку, промыв свой мертвенный след в ночных водах Байкала, старуха поднималась. Перекрестившись, она поднимала короткие, обвязанные суровой нитью, еще материного приданого, занавески. Смотрела вначале на небо, куды умыкнуло это беспутое ночное светило, потом оглядывала сопки, а уж потом свой двор. Потом она вставала, искала чуни в темноте и, беспрерывно вздыхая и охая, шла к уголку за печью, где ныне таилась от едкого, вездесущего глаза Ревекки Айзековны, повадившейся шляться по домам с лекциями супротив Бога, старинная иконка Богородицы, еще тех времен, когда тихую ее сиротку-мать благословляли ею замуж.

Поплакав с утра и испросив жизни всему своему дому, она глянула в угол, где спала Анютка. Кровать дочери была застелена, без единой вмятинки, углы подушек остры, как перышки у птицы. Она тщательная, Анютка, аккуратная, и чем глубже уходит в себя, тем аккуратнее становится.

Рыбаки уходят в море с полуночи… Сколь не просила управляющего: «Убери девку с баржи. Поставь ее в столовую посудомойкой». Ни в какую! Сети она, мол, ловко чинит… Сети! А как заманит нечистый в глубины! Ему все равно, бугаю хохлацкому. Че ему, осеменителю? Наградил Дуняху дочкой и доволен!

Потом Большая Павла заглянула в горницу, где на широкой кровати спали сестры. Капа, что громадная темная чайка, закрывала волной волос, обняв Аришку, а та плотвицею белесой выглядывала из-под плеча сестры и чмокала младенчиком. «Надо ж было уродиться такими разными», – думала их бабка, прикрывая лоскутным одеялом сестер…

В оконце постучали. Глянула, Таисия стоит. Платок на нос… Отложилася, впустила монашку.

– Мир дому твоему, Паша!

Таисия потуже притянула суконку платка к худым щекам и присела на сундучок у двери…

– Чего ты там шараборишься, как мышь… Иди к столу. Я пирог пекла ночью. С омулем… Хайрюзки-то я присолила девкам, а мы с тобой чайку попьем с пирогом. С вечера муки-то натерла на каменке. Солод у меня с картошки. Давай-давай, мать, раздевайся.

Она подняла Таисию, как пушинку, и сама размотала кудельный поясок на рваной ее телогрейке. Усадила за стол, отрезала высокий кусок грубого пирога.

Таисия крестилась широко, размашисто, шептала молитву бескровным шнуром серых губ.

– Куды мне такой кусище. Девкам бы оставила. Я и хлебным духом твоей избы сыта буду.

– Ешь, ешь… Счас бугаина постучит на дойку звать.

Пирога Таисия отщипнула и чаю испила. Потом птахою прилетела Дуняшка.

– Паш, ты что?! Запишет Илюха опоздание, опеть ничего не получим. Здрасьте, теть Тась… Матушка…

– Иди с нами чай пить! Пирог у Павы-ы!

– Какой пирог, какой пирог! Нам уже на ферме пора быть… Илюшка прогулы запишет… Дак че…

– Да ниче! Иди ешь, говорю! Вот че кожа одна, до чего худая. Поди, последний кусок Зойке скормила. Этот хряк, он ведь тебе на Зойку ни куска, ни копейки не дает!

– Да ты че, Паш, он мне в прошлом месяце два куля гречки приписал. И сам привез. Я не обижаюсь… Нет, не обижаюсь…

Дуняшка что морозцем прибитая живет. Так бывает в природе. Первая травка, самая ясная, дерзкая, жадная, она и гибнет от весенних утренников. От кого принесла Дуняшка Зойку, она никому не призналась, но Большая Павла с некоторых пор стала подозревать: от управляющего. Сейчас она глянула на товарку, которую опекала, как свое дите: баба не баба, девка не девка… Подросток какой-то.

«Ледышка ты моя, ледышка, – подумала Павла, глядя на бледненькое, конопатенькое личико товарки… – Еще кули пыжится таскать! Кули уж ее, Большой Павлы, дело! Ей крест дан вровень силище. И в колхозе за двух мужиков тянет, и хозяйство на ней, и бабье семейство, и Дуняха с Зойкой. Таисия – и та на ней».

Таисия вышла из дому первой. Оглянулась на иконку. Ее выжженное, широкое лицо осветилось зеленоватым маревом глубоких, умных глаз. Большая Павла никогда не видала ее волос, но по пшеничным бровкам предполагала, что она должна быть срыжа, и руки у нее весноватые, как у рыжих. Годов своих Таисия не открывала, и Большая Павла решила, что они с ней ровесницы.

– Мне куды их считать, – говорила Таисия, – сколь даст Господь, столь и пробуду с вами.