И вдруг у меня пропал всякий страх. Перед отцом, перед позором и грозящим мне проклятием, и даже перед дорогой, темной и каменистой, которою нам придется пройти. Я вышла из часовни, меня осветило своими лучами солнце. Оно было яркое-яркое, оно жгло через накидку. Вздохнув полной грудью, я сбросила накидку с плеч. Будто скинув со своей груди огромный камень, освободившись от всего, что угнетало меня, я пошла к залу.

Ты рассек пред ними море, и они среди моря прошли посуху, и гнавшихся за ними Ты поверг в глубины, как камень в сильные воды.

(Книга Неемии 9,11)

В зале было спокойно. Несколько человек еще завтракали остатками поминальной трапезы. Горничные Аделаиды собрались у камина и шутили с одним из стрелков-лучников. Находящийся в добром расположении духа боец пил за здоровье дам. На какое-то мгновение мне стало тяжело на сердце. Эмилия еще и дня не пролежала под землей, а эти люди уже опять шутили друг с другом, будто ничего и не произошло. А разве я лучше? С осознанием собственной вины я заняла за столом свое место, пытаясь не разреветься. Что я позволила себе в часовне всего через несколько часов после похорон — и губы мои запылали вновь. Я схватила бокал и выпила все его содержимое. То было вино. Словно огнем, растеклось оно по моим внутренностям и привело меня в чувство. Сестра моя умерла, а я должна была жить дальше.

— Это точно, — услышала я голос Эмилии и обернулась.

За моей спиной никого не было.

— Ты решила, и пусть все у тебя получится, Элеонора.

Под столом сидела лишь голодная собака и смотрела на меня просящим взглядом. Я опустила скатерть.

— Что может быть прекраснее, чем идти по жизни с этим человеком? — Лукавый смех Эмилии прозвучал совсем близко. — Согласись, ведь ты и не желала ничего другого с того момента, как впервые увидела его.

Я почувствовала тепло, словно рука сестры с любовью провела по моему лицу и плечам. Когда я открыла глаза, в нос мне ударили ароматы жаркого и яблочного мусса.

Еда! С какого-то момента во мне проснулся зверский аппетит, тело мое после долгих недель воздержания требовало пищи: мяса, сладостей, мягкого хлеба, густых соусов… С дрожащими коленками я придвинулась к столу и вперилась взглядом в лоснящегося от жира цыпленка в миске передо мной. Пахло шалфеем и вяленой сливой, на хрустящую корочку падал свет свечи. Забытая краюшка хлеба, пропитанная жиром, лежала в миске. У меня потекли слюни. Я осторожно прижала палец к тонкому ломтю хлеба и облизала его — я больше не сдерживала себя. Голод бушевал во мне. Не успев еще как следует поразмышлять на эту тему, я запихнула в рот жирный хлеб и уже держала в руках цыпленка, окуная его в емкость с яблочным муссом, зубами оторвав от костей мясо, запив его большими глотками вина и с набитым ртом шаря глазами по столу в поисках еще какой-нибудь еды.

Лишь когда болтовня дам совсем стихла, я стала сдерживать себя. С недоверием, ничего не понимая, смотрели они на меня. Я отложила то, что осталось в моих руках от цыпленка, и наконец поняла — к сожалению, довольно поздно, — что я тут наделала: всего через день после погребения моей сестры я кончила строго поститься! Последний кусок застрял у меня в горле. Женщины, сомкнув головы, шушукались друг с другом. Не пройдет и часа, как они донесут на меня патеру Арнольду. Я видела перед собой мясо и чувствовала, как кровь ударяла мне в голову.

Кухарка, убиравшаяся на хорах, быстро отодвинула в сторону миски и заменила их горшком с несладкой пшеничной кашей.

— Да простит вам Господь ваше смятение, — пробормотала она.

Запах каши вызвал у меня тошноту. Или то был грех, получивший привкус дохлой рыбы? Я сидела молча. Наш зал стал мне чужим, чужими и незнакомыми были люди, с любопытством уставившиеся на меня. Они презирали меня, в своих пересудах они разорвали бы меня на куски, если бы узнали, что я наделала… Кристина фон Ксантен, старая клеветница с длинным носом, Вальбурга, курносая купеческая дочь из Кёльна, и толстая Мария, племянница кулинара Юлиха, строившая глазки каждому рыцарю, — я чувствовала, как во мне закипает злость. Я отодвинула кашу в сторону, посмотрела им прямо и твердо в глаза, схватила миску с мясом, предназначенную для моего отца. Они с возмущением зашептались, когда я зубами впилась в кусок свинины, не обращая внимания на стекавший по подбородку соус. Никто не отважился отобрать его у меня.

От жирной еды мне захотелось пить. Я с удовольствием посмеялась над собой. Их сплетни не имели для меня больше никакого значения, пусть говорят, что хотят. Меня ждал Эрик — и это не было сном, который до этого видела тысячу раз. Сильна, как смерть, любовь. Под плотной тканью траурного платья я уже чувствовала новую жизнь.

Прислуга начала уборку. Они попытались защитить меня. Я, как ребенок, ковыряла пальцем хлеб и, потерян всякие мысли, жевала мякиш. Закончив свою трапезу, я предполагала пойти в башню, чтобы собраться в дорогу. Возьму с собой одно, нет, два платья. Одну накидку. Добротную обувь для продолжительного путешествия и шерстяной платок. А также все мои украшения, чтобы не подумали, что я бедная крестьянка.

Как бы случайно мой взгляд скользнул в сторону туда, где холодную стену украшал герб семьи. Многие недели плотник работал над этим произведением. Некоторые подтрунивали над отцом, когда он спорил с мастером о том, каким грозным должен был быть взгляд орлиных глаз. В конце концов обе головы скорее напоминали драконов, и злые языки утверждали, что они имеют большое сходство с хозяином замка. Дверь в покои моего отца была приоткрыта. Из комнаты доносились возбужденные голоса.

Как по мановению волшебной палочки, дверь открылась. Не раздумывая ни секунды, я встала и пошла туда. Неудержимое любопытство. Это стоило бы мне пятидесяти псалмов. Я прошла дальше. Все предостережения патера Арнольда давно уже остались в прошлом. За дверью, судя по всему, находились несколько человек.

— Со слезами на глазах моя дочь заверила меня…

— Слезы! Слезы бабы — разве вы не заметили, как они лживы? Женщина есть смятение мужчины. Дочери Евы — приют лжи! Все предшественницы вашей дочери, мой кузен, не так уж безрассудны и глупы. Грех написан у них на лице! — донеслись до меня слова аббата.

Я сложила на груди руки.

— А откуда вам это известно?

Каблуки сапог Фулко застучали по булыжнику.

— Я могу сказать вам. Когда Всевышний спас ее из когтей варвара и определил ее участь, в ту самую ночь мне было видение. — Он понизил голос. — Господь, будь милостив ко мне… Я увидел, как злосчастная открывала дверь донжона и входила в темницу еврея!

По комнате прошел шепот. Я прижалась к стене. Видение. Да он просто вел за мной слежку…

— Я сказал ему, что он должен оставить отпечатки пальцев, — проскрежетал отец.

— Он не сделал этого, наоборот, — продолжал глумиться аббат, — он пригласил ее в свою колдовскую темницу. И знаете почему, Альберт? Потому что он прятал у себя раба!