Вот так в день Рождества Свиттерс сидел в тени лимонного дерева и, откусывая по кусочку от фалафеля, похищенного из остатков еды на опустевшей кухне Марии Первой, закачивал в лобную долю мозга все, что только мог вспомнить касательно герметической традиции.

Так он и сидел – с горошинкой во рту, обоняя носом сухую жару, внимая слухом бумажному шороху листьев и усыпляющему кудахтанью кур, ощущая кожей шероховатый ветер, прозревая взором далекий отблеск (точно трепещущие на ветру бороды богов, точно пульсация завернутого в муслин фосфора), чувствуя горлом подступающую жажду: словом, в терминах чувственного восприятия, то была идеальная обстановка для вызывания в памяти смутных познаний о данных писаниях (подобно Библии, они представляли собою скорее разрозненную, фрагментарную подборку, нежели единый канон), известных под названием Corpus Hermeticum. Данная традиция, распространившаяся в античной Греции, брала начало в еще более древнем Египте, в краях, пожалуй что, не так уж разительно отличных от здешних.

Герметические учения, насколько Свиттерс был в состоянии припомнить, не составляли теологию как таковую, но скорее задумывались как практическое руководство по разумной и мирной жизни, посвященной естественным наукам, размышлению и самоусовершенствованию. Однако в своей попытке определить и прославить место человека в грандиозном мировом замысле они подробно анализировали наши взаимоотношения со вселенной до и после смерти. При этом цель их была – просвещение и совершенствование; они стремились скорее возвысить и развить душу, нежели спасти.

Ну хорошо, допустим. Система верований, отказавшаяся от прозелитизма, не желающая идти на компромиссы ради привлечения новообращенных, система, сочувственно настроенная по отношению к природе и к плоти (письменные источники изобилуют ссылками на разнообразные формы сексуальной магии), система терпимая, уважительная, не замеченная ни в одном исторически зафиксированном деянии тирании или кровопролития, – такая система, безусловно, обладает немалыми достоинствами. Система верований, не настаивающая на вере? Система, причиняющая больше пользы, чем вреда? Он, Свиттерс, не сходя с места, присудит ей шесть звездочек из пяти, а сдачу велит оставить – при этом памятуя, что один-единственный комитет придурков (а у кого, кроме придурков, достанет времени и терпения на работу в комитетах?), небольшая примесь «недостающих звеньев», способен едва ли не за ночь ослабить ее и низвести до собственного плаксивого уровня.

И все же герметическая традиция уходит корнями в древность еще более глубокую, нежели любая из наших религий (ну, пожалуй, не столь глубоко, как шаманство) и, по слухам, сохранилась и по сей день благодаря адептам, что чтут ее, не поднимая при этом шума и гама и копий не ломая. С другой стороны, эти адепты (иногда их называют Незримая Коллегия) немногочисленны и не особо влиятельны. Даже в пору своего расцвета герметизм ни разу – насколько известно – никак не повлиял на ход истории. Есть ли веские основания полагать, будто начало грядущего века ознаменуется возрождением интереса к герметизму (страница тысячелетия уже вот-вот готова была перевернуться – просто-таки ощущаешь чаемое дуновение) – и тем самым вдохновит ли и научит ли он значимое меньшинство отформованного корпорациями населения настраивать клетки на более высокие частоты? Нет; что-то в этом сценарии «не клеилось». Да, безусловно, потребитель из него неважный, но если Фатима «проталкивает» именно это, то мистера Кредитку он из бумажника не достанет – по крайней мере до тех пор, пока не потреплет шин еще немножко и не объедет квартал кругом.

При помощи одной из ходулей он сбил с ветки зимний лимон и поймал его на лету – несказанно порадовавшись собственной ловкости. Проткнул плод пальцем – и в силу некоей извращенной причины подумал о Домино и об интимных ласках предшествующей ночи. Выдавил сок на холодный фалафель, вдохнул его лимонную, бодрящую свежесть, покатал его бойкие солнечные кислоты – желтые, динамичные, неизменные – по мустанговой спинке языка и вновь обратился к любопытному пророчеству.

Что, интересно, за стимул в состоянии повлечь возрождение герметизма? Может, обнаружение четырнадцати золотых табличек? Свиттерс попытался вообразить себе группу египтологов, отрясающих с табличек пески веков, внимательно разглядывающих в лупы колонки символов, предполагающих – спустя месяцы или годы – в ходе выступления по Си-эн-эн, – что если бы только осаждаемые проблемами зрители вняли тайным указаниям, столь замысловато зашифрованным в древних алхимических символах, они бы, пожалуй, развили методы и практики для преодоления положенных человеку ограничений и, в процессе, обрели бы понимание неизменного космического миропорядка – и научились бы гармонично в нем функционировать. Но сколько бы Свиттерс ни пытался, он так и не смог себе представить, чтобы воздействие подобной информации продлилось дольше рекламы чизбургера и мини-фургончика, что непременно вклинятся в передачу. У герметизма со всей определенностью немало достоинств, но ему недостает непосредственности. При его-то стереотипной оккультности он старомоден и бессодержателен, точно магическая шляпа Микки-Мауса в роли Ученика Волшебника. Свиттерс кишками чуял (ну, тем самым местом, где наполненный белым светом шар выпрыскивал кислотные капельки лимонного сока), что неогерметичная утопия еще менее правдоподобна, нежели утопия исламская.

Здесь, сделав небольшую паузу и стряхнув с губ крошки фалафеля, Свиттерс задумался о старом плуте, давшем свое имя греко-египетским мистериям: о старине Гермесе, боге переходов и превращений, посыльном между двумя мирами, покровителе путешественников и воров. Установивший на границе познания свой столик для игры в три листика Гермес не был ни страдающим богом-спасителем, ни любящим богом-папочкой – но дерзким дарителем новых идей и дельных решений тем, у кого хватало сообразительности их воспринять и доставало силы ими воспользоваться. Гермеса можно воспринимать как бессмертный прототип смертного шамана – и, как это водится за шаманами везде и всюду, он был всеми почитаемым знатоком народной медицины, сведущим на всех уровнях в растениях, созвездиях и минералах. Он умел исцелять, но умел – и всегда был не прочь – сыграть затейливую шутку-другую. Очень похоже, как ранее отметил Свиттерс, на Сегодня Суть Завтра, черт бы подрал его попугаепереварившую шкуру.

На побережье Эгейского моря и в районах восточного Средиземноморья Гермеса изначально отождествляли с одним из первобытных змеев-супругов Великой Матери; об этом его аспекте и по сей день напоминает пара змей, обвившихся вокруг жезла на герметической эмблеме Американской медицинской ассоциации. В левантийском фольклоре Гермес воспринимался ни много ни мало как персонификация Мирового Змея, повелителя времени, и, вытащив из пучины памяти сей лакомый, но загадочный кус, Свиттерс вновь обратился мыслями к шаману с реки Амазонки. Некогда Свиттерс спросил Р. Потни Смайта, есть ли у религии кандакандеро (ежели к таковой понятие «религия» вообще применимо) какое-либо название, антрополог ответил, что, когда старейшины племени вообще упоминают о чем-то, отдаленно напоминающем систему верований, они всегда употребляют одну и ту же фразу, каковая в приблизительном переводе звучит как «Культ Великого Змея». («Чертовски офигенно эпично, нет? Э? Но я, например, понятия не имею, что это значит».) Свиттерс тоже представлял себе это весьма смутно, но здесь, на сирийском пикнике, он вдруг почувствовал, как по спине у него пробежал легкий холодок при воспоминании о еще одном персонаже – лукавом полиглоте и экс-марксисте метисе, который, не будучи кадаком (то есть не из числа Истинного Народа), похоже, упорно стремился в ученики к Сегодня Суть Завтра, если не в заместители и соперники; и о том, что этот тип переименовался в Ямкоголовую Гадюку и щеголял в ансамбле из змеиной кожи (если не считать золотых зубов и кроссовок «Nike»). Ямкоголовая Гадюка просто-таки излучал некое жутковатое, межкультурное, рептильное обаяние, каковое немало усиливалось благодаря слухам, что он, дескать, поддерживает отношения – и попробуй догадайся, что это – тотемический диалог, Моби-Диковская мания, вендетта или просто рекламный трюк? – с сорокафутовой анакондой. Добро пожаловать, добрый человек.