Банковский счет, с которого она платила за аренду квартиры в Морнингсайде, был открыт внесением наличных по поддельным документам, а сами документы взялись из файлообменной сети, их трудно проследить, ведь сами продавцы толком не знают, кому их продают, лишь бы хорошие деньги платили.

Файлы и тупики, записи телефонных разговоров, ни к чему не ведущие, бумаги, ничего не дающие, Гоген посылает мне сообщения: где вы, вы там, мы сегодня уезжаем, уезжаем. Судебное разбирательство по делу Филипы открывается во вторник, мне нужно там быть. Вы приедете? Где вы? (Вы реальны?)

Я смотрю телерепортажи из Милана с первых слушаний по делу о Клубе двухсот шести. Филипа улыбается в объективы, похоже, не отдавая себе отчета в том, что ее подозревают больше всех, а Гоген где-то на краю кадра, держит ее за руку, когда она поднимается по ступеням в здание суда. Где теперь твои адвокаты, твоя пиар-машина и слуги, угодливо распахивающие двери? Все врассыпную, все разбежались, пока чахнет «Прометей».

Неделя, еще неделя, читаю, планирую, ищу, Байрон, Байрон, где же ты?

В Америке создается комитет, а в Брюсселе – еще один для следствия по делу «Совершенства». Глава американского расследования заявил: «Не только Соединенные Штаты, но и все страны мира понесли утрату, когда на членов Клуба двухсот шести, ставших жертвами, так злодейски напали и уничтожили их. Долг каждого свободолюбивого государства – расследовать эти события».

Телеканал «Фокс ньюс» высказался: «Поэтому да, мы считаем, что «Совершенство», возможно, перепрограммирует ваш мозг».

(И десять минут спустя: «Сегодня вечером мы задаем вам вопрос: является ли ислам изначально насильственной религией, несовместимой с американским образом жизни?»)

В конце концов, я остановилась на очках Байрон. Я сфотографировала их – где же? В Корее – в первый раз, когда, проникнув к ней в номер, сфотографировала все ее вещи, однако очки, возможно, самое лучшее, от чего мне придется отталкиваться.

Я купила в студенческом магазинчике карту Шотландии и повесила ее на стене в спальне. Отметила точками всех оптиков в стране. Их оказалось не так много, как я опасалась, особенно к северу от города Данди. Самое большее – пара сотен.

Распечатала фотографии Байрон в разных ракурсах и в разные годы.

Распечатала увеличенное изображение ее очков.

Распечатала на плотной бумаге и закатала в пластик реалистичное подобие удостоверения лотианской полиции, а потом купила антикварный значок, выглядевший достаточно правдоподобно, чтобы прикрепить его внутрь бумажника и помахать пред лицом незнакомого человека. Сколько людей знает, как выглядит настоящее полицейское удостоверение?

Выехала из общежития, позавтракав тушеной фасолью, яичницей, жареными колбасками, жареным беконом, жареной картошкой и стаканом холодного молока, и, закинув на спину рюкзак с пожитками, отправилась на поиски оптиков.

В Эдинбурге бедность тщательно скрывают, пряча ее за облагороженными жилыми комплексами и домами, с глаз долой, из сердца вон, за вылизанными улицами, за грохотом еле дышащего трамвая, ползущего в Лит, за модой на «высокотехнологичные» детские коляски.

Мне нужно обойти сорок два оптика, из которых лишь двадцать девять удосуживаются взглянуть на мое удостоверение и поинтересоваться, что меня к ним привело. Остальные просто таращатся на фотографию очков, на фото женщины у меня в руках и отвечают: нет, нет, нет. Даже если она сюда и заходила, таких оправ у нас нет. Это хорошо: я не думала, что она станет проверять зрение в Эдинбурге, она упоминала домик, одиночество, море – но я буду скрупулезной. Я обойду их всех.

В модном салоне оптики, буквально напичканном полками с оправами, женщина с бесконечно длинными ногами и хрупким телом, балансирующим на высоченных каблуках, качает головой и произносит:

– Они из прошлогодней коллекции, так ведь? – Она смотрит с недоверием и, поймав мой взгляд, добавляет: – Ну, в смысле, стали бы мы продавать такое, да?

И тут же заливается краской, хотя разговаривать в такой манере является частью ее работы.

В Лите мужчина с темной кожей, характерной для Южной Азии, и с тюрбаном на голове щелкает языком и отвечает:

– А, пропавшая женщина. У меня мать исчезла несколько лет назад, но, увы, мы снова ее нашли.

В эдинбургском аэропорту есть салон оптики по ту сторону таможни. Я покупаю билет до Лондона, пересекаю границу, направляюсь в салон, ничего там не нахожу, машу своим полицейским значком, чтобы выйти другим путем.

Я угоняю машину с парковки в аэропорту, куда ставят автомобили на длительный срок, и еду в Ливингстон, Батгейт, Армадейл и Уитберн. Говор в приграничных городках Линдсей и Джедбург явственнее и четче, чем в Эдинбурге, словно в такой близости от Англии эти маленькие шотландские деревеньки поклялись жить более по-шотландски, чем сами шотландцы, защищая свою культурную идентичность щитом и мечом. Вот вам, англичане!

В Джедбурге я пью сливочный чай у быстрого ручья, бегущего по засыпанной снегом долине. Лавка мясника напротив почти десять лет подряд выигрывала приз «Лучший хаггис в Шотландии» за исключением пары лет, когда ее оттесняли на второе место. На мяснике белый фартук, рубашка в красно-белую клетку и маленькая соломенная шляпа. Когда он заходит выпить чай, на полях у него снег, а нос светится красным сиянием.

В Хоике я спасаюсь от разбушевавшейся непогоды в гостинице с пабом и рассказываю даме за стойкой о своем путешествии по южной Шотландии вдоль реки от моря к Тевиотхеду, где та, наконец, распадается на ручейки и теряется между холмами.

Она наливает мне глинтвейн и спрашивает:

– А что сделала та женщина, которую вы ищете?

– Ее разыскивают в связи с расследованием убийства.

– Правда? А на вид она такая безобидная!

– Мы полагаем, что она помогла в убийстве тех людей в Венеции.

– Нет… Это Клуб двухсот шести?

Все знают о Клубе двухсот шести, даже в Хоике с его фестивалями цветов и ждущими весны пустыми подвесными кузовками, памятником мальчикам-солдатам, отбросившим английских захватчиков, букмекерскими конторами и негромко гудящими ткацкими фабриками – даже здесь.

– Знаете, по-моему, просто ужасно, что эти люди с собой сделали, – задумчиво произнесла моя хозяйка, пока по пабу разносился запах горящих поленьев, а мужчина с соломенно-желтыми волосами ругался при виде двух вишенок в игральном автомате. – В том смысле, что слышишь об операциях, и на мозге тоже, всю жизнь живут так, как им скажет машина, покупают то, что она прикажет, и зачем все это? Стать совершенным? Когда мы забыли учиться любить себя такими, как есть, вот что я хочу знать.

Я улыбнулась поверх чашки с горячим напитком, и мне стало интересно, а знает ли эта женщина о том, что значит любить себя, прощать себя, быть в мире с самим собой, или же эти слова тоже всего лишь конечный продукт другого алгоритма, перемалывавшего слова в пыль. Любите себя, шепчет «Совершенство», прощайте себя – вот вам скидка в пять фунтов на первый сеанс «самолюбви и самопрощения» плюс две тысячи баллов после завершения всего курса.