– Я жил в плену в Бургундии, в Куланже…

– Но мне ничего не сообщили!

Они уже приблизились к замку и углубились в лабиринт.

– Управляющий наверняка скрыл это от вас, чтобы уберечь от лишнего волнения. Вы ведь все равно ничем не могли мне помочь. Он – хороший человек, ваш управляющий.

– Но раз ты свободен, значит, выкуп заплатил кто-то другой. Или ты убежал?

– Ни то, ни другое.

– Не понимаю…

А кости постукивали все так же равномерно…

Чтобы объяснить прадеду это новое обстоятельство, Анну пришлось бы поведать о событиях в Куланже, упомянуть о Диане. Но в присутствии Теодоры он не смел рассказывать такие вещи.

– Простите, монсеньор. Я объясню позже.

Теперь они находились перед часовней. Во дворе уже собралась целая толпа. Брат Тифаний, Сабина Ланфан, Филипп Мышонок, Готье д'Ивиньяк, стражники и слуги замка, застыв в неподвижности, смотрели, как прадед и правнук проходят перед ними, держа в руках свою скорбную ношу.

Когда оба переступили порог часовни, брат Тифаний хотел последовать за ними, но Франсуа сделал ему знак остановиться.

Возле алтаря Анн без чьей-либо помощи поднял плиту, закрывавшую люк. Франсуа взял большую свечу, горевшую неподалеку, и они спустились в склеп. Они положили Теодору в нишу рядом с той, где покоилась Ариетта де Вивре, и после долгой совместной молитвы поднялись наверх.

Но им все еще не хотелось выходить отсюда, навстречу свежему воздуху и ожидавшим их людям. Оба испытывали потребность побыть вместе, наедине, – и именно здесь, в этой церкви, беседуя вполголоса лицом к витражу, изображавшему Эда, Анн открыл Франсуа все остальное.

Он рассказал о Диане как можно сдержаннее – из-за той, чье присутствие чувствовал под ногами; рассказал и об Адаме и Лилит, которых победил, хоть те до сих пор еще очень опасны.

Франсуа прервал его:

– Чары Лилит ужасны, верно?

– Мне повезло – на меня они совсем не подействовали.

И о Филиппе Мышонке, ребенке, которого оба чудовища похитили ценой преступления и который стал отныне его товарищем. И о Виргилио д'Орте, об этом восхитительном человеке, заплатившем за него выкуп. Вместе с тремя тысячами ливров, полученными от англичан, привезенная Анном сумма составляет шесть тысяч…

Франсуа задавал много вопросов. Их беседа затянулась до бесконечности. Странное согласие установилось меж ними. Они по-прежнему оставались прадедом и правнуком, но в их отношениях появилось нечто дружеское, почти братское. У обоих возникло чувство, что они могут высказать друг другу абсолютно все, что они свыше обречены на взаимопонимание.

Франсуа был невероятно счастлив: вот он, его настоящий наследник, истинный спутник его последних дней. Анн принес старику обещание безмятежной кончины. Даже уверенность.

Когда они выходили, наконец, из часовни, Франсуа заявил:

– Я все сделаю для того, чтобы вернуть тебе титул Вивре. Но прежде ты должен стать рыцарем. Я дам тебе рыцарское посвящение. А затем мы отправимся в Куссон.

***

Анн поселился в Вивре и прожил там счастливые дни.

Поначалу он боялся воспоминаний, поджидавших его в замке на каждом углу, но собравшееся там общество избавило его от нового столкновения с самим собой – от столкновения, которого Анн хотел избежать любой ценой.

Да уж, народу в Вивре теперь хватало! Помимо Франсуа здесь собрались как раз все те, с кем он хотел бы находиться рядом после стольких лет одиночества.

Больше всего Анн удивился, обнаружив здесь Сабину. Наконец-то, он познакомился с нею по-настоящему и даже обрел в ней сестру. Оба вдовствовали, и это способствовало сближению. Часто можно было видеть бок о бок их черные силуэты: он в траурном камзоле, она во вдовьем покрывале, частично открывавшем светлые волосы. Они не упивались своей печалью. Напротив, храня в сердце память об ушедших, ни Анн, ни Сабина не разучились радоваться жизни, восхищаться ее удивительным проявлениям, улыбаться.

Нередко они вместе отправлялись на верховые прогулки, чаще всего к Мон-Сен-Мишелю. Порой им случалось за время этих поездок не обменяться ни единым словом. Их это ничуть не смущало, наоборот, в молчании они даже находили особое удовольствие.

Однажды Сабина сказала своему спутнику, что он в своем черном платье верхом на белом Безотрадном олицетворяет собой цвета Дианы и что этот способ носить траур постепенно возвращает его к жизни. Анн ничего не ответил: это была чистая правда.

Случалось Анну встретить в замке или его окрестностях что-нибудь, что живо напоминало ему об Изидоре, и он рассказывал об этом Сабине. И эти воспоминания вовсе не отзывались болью, поскольку, как он сам сказал Сабине, все, что он помнил об Изидоре, лишь успокаивало его и ободряло.

С большим волнением Анн вновь увидел брата Тифания и от всего сердца поблагодарил его за то, что тот приобщил его к знанию. Вместе они проводили долгие часы над латинскими текстами. Опять занимались риторикой и римской историей, но уже не столько ради учебы, сколько ради удовольствия.

Не пренебрегал Анн, конечно, и телесными упражнениями. Для рыцаря это была абсолютная, повседневная необходимость, если он не хотел потерять физическую форму, необходимую для войны.

Но заниматься фехтованием Анн не смог. Он решил, что отныне будет тренироваться только против булавы, для чего требовалось найти специалиста, а за время его слишком короткого пребывания в Вивре такое было вряд ли возможно.

И Анн воспользовался передышкой для того, чтобы обучить Мышонка владению оружием. Конечно, и речи быть не могло о том, чтобы превратить двенадцатилетнего мальчишку в настоящего бойца, но привить ему первые навыки не мешало. Способности у того имелись. Он был не слишком силен, но очень ловок. Любопытно: этот мальчуган, воспитанный среди самой богатой знати, напоминал Анну невильских крестьян. Словно желая отбросить все, воспринятое в Сомбреноме, Мышонок дрался как простолюдин.

Мышонок также изъявил желание продолжить учебу, поскольку Сомбреномы приглашали к нему лучших учителей. Поэтому он начал принимать участие в плодотворных штудиях Анна и брата Тифания, удивляя обоих своими умственными способностями.

И, наконец, Анн познакомился с Готье д'Ивиньяком.

Франсуа поручил тому переговоры о выкупе сеньории Вивре. Из шести тысяч ливров, привезенных Анном, на это дело предназначались только пять; оставшуюся тысячу они предполагали пустить на строительство особой церкви близ Куссона, чтобы там и упокоить останки Теодоры.

Поскольку присутствие управителя было навязано герцогом, все держались от него немного в стороне. К тому же невозмутимая серьезность Готье вечно служила мишенью для тысячи подтруниваний. Анн же, напротив, взял на себя труд заинтересоваться этим холодным и суровым человеком и обнаружил, что к нему были ужасно несправедливы.