— А сколько платят те торговцы за пару волов?

— Четыре цесарских[72] талера, государь, а то и пять.

— А сколько наторговывают на той же скотине в иных землях — в Ляшской, Немецкой и Французской?

— Того не ведаю, государь. Наше дело — товар продать и денежки в кошель положить. С того часа товар — уже не наш...

Кантемир дернул головой, словно кто-то потянул его сзади, к стене.

— Бояре в земле нашей ленивы да сонливы, — молвил он решительно. — Залезли на печи или преют на лавках. Другие же, кто умнее, приходят и обходят их, как хотят. Чего на Молдове нет? И скот у нас в изобилии, и плоды разные, и вина, и мед, и многое иное, чего не счесть. Будь мы хозяева добрые да разумные — купались бы во злате. Из-за лености же нашей да сонливости всяк обкрадывает нас, как захочет, догола раздевает. Мы же почиваем в покорстве и тиши, в болоте нищеты валяясь. Знай же и ты, честной боярин Мирча, и вы все, господа думные бояре, что жалующие к нам купцы по одной цене свой товар покупают, после, не тратя на дорогу много денег и сил, перепродают по другой — тройной и четверной, иной раз и в десять раз дороже. В Молдавии берут быков по четыре талера за пару, в Данциге же отдают за сорок, а то и пятьдесят цесарских талеров. Зачем же отдаем зазря чужеземцам плоды трудов и богатства земли своей, государи-бояре? И зачем удивляемся, если же те гости торговые продают нам серп по цене доброго быка? Какой народ в Европе стал бы такое терпеть?

— Так не торговые же мы люди, государь, — осмелился возразить Нэстурел. — Мы все же тут — корни земли своей, а не перелетные птахи-купцы.

Кантемир жестко прервал боярина.

— Не торговцы, так станем ими, честной пан. Наберемся ума и поведем сами стада быков и обозы с зерном и салом к дальним пределам, по воде и по суше. Будем искать на них покупателей в Данциге, в Анатолии, Константинополе, в Венеции и в Английской земле. А не дадут нам там настоящую цену, завернем к ляхам, к немцам или москалям. И вернемся оттуда с мешками золота.

— Никто еще доселе, государь, не велел нам такой торговли.

В это самое время во дворе шли приготовления к свершению приговора над осужденными. Слуги приволокли плаху, на которую предстояло возложить главу свою Тодерикэ Спынулу. Приставы принесли петельку. Взобрались на бочку, прикрутили конец веревки к перекладине над калиткой. Подаст его милость воевода знак — и приведут под нее разбойничьего атамана. Подхватят его под белы руки, поднимут и просунут буйну голову в петельку. Поправят на шее веревку. Потом спрыгнут сами с бочки и оставят его трепыхаться.

Покамест же приговоренных оставили под стеной, в сторонке, как следует скрутив им перед тем руки веревками. Оба, казалось, вконец надломились от страха смерти, как умирающий от чахотки в последний свой час. Путы им разрезали, чтобы могли сами опереться о землю, поклониться востоку: сотворить крестное знамение. С двух сторон обоих стерегли два здоровенных воина, державшие ладони на рукоятях сабель. Икнуть не успеешь, как клинки вылетят из ножен и просвистят над ухом.

Тодерикэ Спынул каялся в грехах. Душа его, казалось, вот-вот изольется до капельки в причитаниях. Казначей колотил себя кулаками по лбу. Он кусал себе пальцы и царапал тело ногтями, пока не искровянился весь. Бился головой об землю и о стену, моля казнить его поскорее, сжечь его в огне и развеять пепел, ибо прожил век великим негодяем и скотом.

Воровской же атаман, всем на диво, как был поставлен, так и застыл у стены. Не рвался, не кричал, не противился. Вот так оно, вот так, покачивали головами иные, все у нас до поры до времени, и гордость и крепость тела. Не приведи господь оказаться в шкуре этого несчастного.

С той стороны, от крепости, донесся крик. Не то проклятие, не то приказ. Лупашку поднял веки. Бросил лукавый взгляд на воинов, стороживших его, на дворцовую челядь, столпившуюся вокруг. Поднял глаза к вершине стены. Чертовски высокой была государева стена, в три человеческих роста, не менее того. Непросто было ее одолеть. Без надежной подмоги до гребня и не дотянешься.

— Готовы там, эй, вы?

— Готовы!

Веревка с петлей над дворцовой калиткой была уже на месте. Зачем понадобилась им эта чертова веревка?

По ту сторону стены толпились резеши и крестьяне, пришедшие к господарю со своими жалобами. Прослышав о казни двух преступников, сбежались отовсюду и торговцы. Но вот ушей Лупашку коснулся отдаленный, быстро приближавшийся шум. Послышался конский топот: к резиденции князя мчался отряд воинов. Соскочив с коня у ворот, старший из прибывших набросился на стражника:

— Отворяй скорее, дурья башка!

— Не велено, — грубым голосом ответил страж.

— Это что такое! Открывай, пошевеливайся! — заорал старшой.

— А вы кто такие, что ломитесь? — уже грозно спросил охранявший ворота воин.

— Ослеп ты, что ли? Не видишь, что мы государевы люди? Кому еще в таком платье ходить дозволено, окромя княжьих ратников? Прискакали единым махом с восточного рубежа: важные вести для господаря!

— Не велено пускать, — отрезал стражник. Государь с боярами в диване сидят, дела державы и суд вершат.

— Дай пройти, дурень. Людям надо отдохнуть, пока государь не изволит из дивана выйти.

— И этого нельзя, человече. Во дворе готовится казнь, палач ждет знака его милости, чтобы затянуть петлю. Так что нечего вам тут делать. Да вы и не уместитесь: вона вас сколько, как листвы да травы!

Главарь прибывших с границы воинов, однако, не сдавался.

— Дурень-стражник, — сказал он, продолжая наседать, — ты слишком долго сосал титьку у мамаши, потому и боишься всего. Кушай больше шкварок, проклятый иезуит, чтобы прочь от птичьей тени не шарахаться.

Ратники покатились со смеху. Засмеялась и мужичня, стоявшая поблизости.

— Кто шкварками вскормлен, тот и подождать может, — ответствовал привратник. — Ребята, вы, вижу, бедовые; так и быть, взбирайтесь на стену, поглазейте, что приключается с теми, кого мамка от титьки рано отлучила!

— Не такой уж ты,