же ты обо всем этом узнал, да так подробно? — спросил князь.

— От родителя моего, отца Евфимия, государь. Прежде чем преставиться, прислал он ко мне человека, ведавшего мои тайные тропы, призвал меня к себе. «Открою тебе тайну, — сказал он, — ибо негоже, чтобы человек прожил жизнь вот так, словно скот, не ведая, кто отец его и кто мать...»

Воевода милостиво улыбнулся.

— И ты, воровской атаман, не врешь?

Константин Лупашку с достоинством посмотрел на господаря своей страны.

— Прости, государь, на дерзком слове. Только люди те, коих мир ворами кличет, не лживы, не злы, какими рисует их молва. И если объявится в их чете обманщик или злыдень, наградой такому может быть только смерть. Гайдуки, государь, ребята честные. Мятежники леса не лгут. И есть еще в мире воры поболее и поопаснее нас.

— Смеешь ли судить других по их делам?

— Смею, государь, ибо нет в мире сем ни порядка, ни божьего страха.

Дмитрий Кантемир ударил жезлом в пол. Но, сдержав гнев, спросил:

— Кто научил тебя, Лупашку, красно говорить, и почему пошел ты в разбойники?

— Горе, государь, было моим учителем... Лекари Каприановского монастыря лечили меня и избавили от хвори. И путался я у монахов в ногах, пока не подрос. Потом меня послали на конюшни — убирать навоз, ухаживать за лошадьми и ослами. Так было год, и два, и много лет. И стал я подобен монастырскому мулу, государь. Давали мне иноки ком малая[70] и кружку воды — и был я тем сыт. А не вспоминал обо мне никто — тогда питался лесными яблоками и грушами. Спал в яслях или на лавке без рядна. Однажды приметил я, что святой монах с жалостью на меня глядит; то был отец Евфимий, до того казавшийся мне, как и прочие, милостивым лишь на словах. Заплакал я, попросил его сказать, сколько суждено мне еще жить собачьей жизнью. Отец Евфимий возложил мне руку на голову и сказал: «Тебе исполнилось четырнадцать лет, сын мой. Вижу, отшельничество не по тебе». Тогда спросил я снова со слезами: «Что же мне, отец мой, делать, ежели так?» Монах погладил меня по кудрям и дал такой совет: «Бежать отсюда, сын мой. Когда братия будет на молитве или почивать, ты должен перелезть через стену и никогда более не возвращаться. Мир велик и полон кривды, но встретится тебе в нем добрый хозяин и будешь жить при нем по-человечески. Только каждые три года ты должен подавать мне о себе весть, чтобы знал я, что ты жив, молился за здравие твое и благополучие и мог найти тебя, если будет в том надобность». «Благослови, отец», — сказал я ему. И он дал мне благословение. В одну из ночей одолел я монастырскую стену — только монахи меня и видели. Стал бродить по холмам и долам, пока не попал в городок Лэпушну в ярмарочный день. Ходил я туда и сюда среди мусора и пыли, среди торгующих и нищих, людей и скотов. Возле торговца конями остановился и затаился. А в подходящее мгновение вскочил на жеребца и уколол его в холку шипом. Конь встал на дыбы, завертелся вихрем на месте, потом перескочил через людей и телеги и помчался со мною прочь. За нами погнались, но не догнали. И скакал я, скакал, пока мой жеребец не выдохся совсем. Так и стал я вором, государь. Через две недели после страстной — в праздник вознесения господня.

Дмитрий Кантемир спросил:

— Что же делаете вы, воровской атаман, с теми богатствами, которые добываете, разбойничая?

— А мы, государь, не разбойничаем вовсе. Мы судим правым судом и караем беззаконие. Узнаем о делах злого боярина — и подстерегаем, когда же и где поймаем — там ему и суд. Отнимаем то добро, что при нем, — деньги, платье, и гоним его голым прочь, гоним кнутом. Порой, шутки ради, и красного петуха ему пустить можем. У купчишек вытряхиваем кошельки, но платье оставляем. А турок и душегубов потрошим насмерть. Девичьих обманщиков оскопляем. Золото, драгоценности и одежду, которую взяли, потом раскладываем на поляне, на глазах всех товарищей. Затем по-братски делим, кому что требуется. Гайдуку много не надо, так что немало добра не находит хозяина. Тогда сидим и вспоминаем. Там-то живет вдовица — откладываем для нее такую-то вещь. В другом месте есть крестьянин, у коего детишки с голода пухнут, — для того оставляем деньжат. И так продолжаем делить, пока остаются только те деньги, которые требуются отряду на прокорм.

— Теперь скажи мне, воровской атаман, кто твои сообщники и где они теперь?

По лбу Константина Лупашку текли крупные капли пота. Только теперь для него начинался истинный бой.

— Этого, государь, не скажу. Запамятовал.

— Жаль тебе товарищей по разбою? Это тоже — по воровскому закону?

— Такой закон у нас тоже есть, государь.

— Тебя повесят, атаман.

— Знаю, государь. Выдам я братьев своих по вере или не выдам — конец для меня один — петля...

— Скажи тогда мне, атаман, кто же есть те воры поопаснее и похуже, чем вы, лесные мятежники?

Лупашку отер рукавом мокрый лоб.

— О всех не ведаю, государь, не считал. Но одного знаю хорошо. Это почтенный Тодерикэ Спынул, второй казначей твоей милости, у которого мы давеча, наберясь смелости, подожгли под навесом скирду соломы.

Взор воеводы выхватил Тодерикэ Спынула из ряда сановников, сидевших под колоннами, и велел ему стать рядом с воровским атаманом. То был низенький боярин, кругленький, как бочонок. На голове его не оставалось волос, кроме двух островков за ушами да хохолка на затылке. Поредела и борода боярина, прежде, может быть, и красивая. Тодерикэ был толст и гладок, черные глаза поглядывали с хитрецой.

— Какова же вина этого боярина, Лупашку?

— Сей боярин, государь, крал деньги из казны при его милости Антиохе-воеводе, и при его милости Михае Раковице-воеводе, и при его милости Николае-воеводе Маврокордате. Сей боярин обкрадывает казну и ныне, и нет никого, кто бы его в том уличил.

— Это правда, казначей? — спросил воевода, хмурясь.

— Пресветлый государь, — склонился Тодерикэ, — разбойник обезумел и клевещет.

Дмитрий Кантемир снова повернулся к атаману:

—