степенью недовольства и уважения. Мартин подозревал, что с галереями всё обстоит так же, как и с издательствами, – одни более авторитетные, другие менее, однако о внутреннем устройстве мира искусства Мартин не знал ничего и толком не представлял, какое место Кей Джи занимает в иерархии. Обо всём этом он, в общем, не особо задумывался, пока Сесилия не предложила туда пойти.

Оказалось, что галерея находится совсем рядом с домом её родителей, на цокольном этаже здания девятнадцатого века. За большими арочными окнами просматривались белые стены с картинами, висевшими на почтительном расстоянии друг от друга. Чтобы войти внутрь, требовалось позвонить. Мартин пробормотал, что тут, скорее всего, закрыто, но Сесилия взяла его за руку:

– Перестань, идём.

Внутри было просторно и прохладно. Стояла мёртвая тишина. Блестели мраморные полы. Откуда-то доносились приглушённые голоса. Мартин был абсолютно уверен, что для этого места они слишком молоды и слишком просто одеты, и, когда Сесилия направилась в глубь помещения, Мартин старался держаться поближе к двери. Сначала он объяснил её уверенность в себе тем, что она была дочерью врача. Но потом он увидел одну из картин: Сесилия в белом с книгой на коленях смотрела на них со стены – холст, масло, 150 x 100 см. В следующем зале висел ещё один огромный портрет. При появлении загорелого мужчины средних лет в тёмном костюме Сесилия улыбнулась и своим глубоким голосом произнесла:

– Вы, наверное, Кей Джи, – после чего спокойно подождала, пока он её узнает.

И сейчас она уверяла Густава, что его галерист очень приятный человек, а выставка очень впечатляющая.

– И натюрморты поданы именно так, как надо. Они выигрывают, когда вместе.

– Это старые работы, – сказал Густав. – В действительности довольно незрелые и незаконченные.

Но выглядел он очень довольным.

Во время этого пассажа Долорес нетерпеливо дымила сигаретой. А потом резко потушила её и, извинившись, ушла «в дамскую комнату». Мартин жалел, что они уже рассказали о визите в галерею и, не зная, о чём говорить дальше, откашлялся. Густав моргал, как игуана. Сесилия сменила позу, поморщившись от мышечной боли после физической нагрузки, и в конце концов спросила:

– И как вы познакомились?

– С кем? С Долорес? А, ну, знаешь. Так, как обычно. Она тоже приезжая. Из Эстерсунда, что ли. Два провинциальных изгнанника.

Молчание снова прервала Сесилия:

– Тебе здесь нравится?

– Конечно. Очень.

– Как… как тебе здесь?

– Отлично. Просто отлично.

Тут вернулась Долорес, тяжело опустилась на стул и заявила, что лучше бы они пошли в «Принсен»:

– Потому что здесь одни яппи и туристы.

Сразу после кофе они разошлись. Густав и Долорес собирались на вечеринку и звали их с собой, но Сесилия хотела домой, спать. Мартин, поколебавшись, тоже покачал головой.

Они попрощались, Мартин смотрел вслед удаляющимся фигурам. Сигарета в мундштуке у Долорес подрагивала, как светлячок, а Густав ни разу не оглянулся.

21

Все окна в квартире на Фриггагатан, и выходившие к железнодорожным путям и те, что смотрели на кладбища, были распахнуты. Внутри гулял лёгкий сквозняк. Ракель сидела за письменным столом и пристально смотрела на то, что уже могло сойти за вполне приличный перевод фрагментов романа Ein Jahr der Liebe. Текст, написанный от руки, отличается от набранного на компьютере. Временное рукописное качество – отличная защита от ответственности за работу. А прыгающий маркер ворд-документа заставляет сидеть неподвижно, подперев подбородок рукой; она даже за кофе сходить не могла. На самом деле сейчас Ракель должна сидеть на лекции о социально-когнитивных перспективах личности, что бы это ни означало. Но ей нужно сделать перевод для Элиса. Он хоть и сказал, что её слова звучат «разумно», но поверит ей, только когда прочтёт всё сам. То, что он так слепо на неё полагается, вредит его критическому мышлению, подумала Ракель. Она всегда могла убедить его в чём угодно. На него запросто можно было влиять. Но когда брат прочтёт сам, он хотя бы сможет опровергнуть её домыслы.

Кроме того, она пообещала отзыв и пробный перевод отцу, который три или четыре раза звонил, чтобы ей об этом напомнить.

– Прекрасно, прекрасно, я буду ждать, – сказал он ей.

– Не обещаю, что это будет быстро, у меня же… – Но Мартин уже вовсю разглагольствовал о возможностях, которые издательство может предложить вдохновенному переводчику в обозримом будущем, и неделя-другая, в общем, сущий пустяк.

Так что время в запасе у Ракели было, но рано или поздно ей всё же придётся что-то ему показать.

Перевод в неаккуратно исписанном блокноте делался не для читателя. Там было полно догадок и опущенных недопонятых фраз. Перевод каждого предложения на шведский с сохранением авторской палитры и направления мысли – иная задача. И когда Ракель увидела на экране переписанные набело строчки из блокнота, ей показалось, что они потеряли силу и блеск, как сверкающее на дне реки «кошачье золото» превращается в серный колчедан, едва ты вынимаешь его из воды.

И тем не менее ничего неверного в переводе не было. Она сверяла слово за словом, нигде ничего не проваливалось. Если что, смысл передан предельно точно.

Всю жизнь Ракель слышала, что у неё «способности к языкам», отчасти потому что они действительно есть, отчасти потому что они должны быть у всех представителей семейства Берг. Дело было не только в Сесилии. Если проследить генеалогию полиглотов, то она уходила к деду Ракели Аббе. Когда несколько лет назад у него случился удар и Ракель пришла навестить его в больнице, он заговорил с ней по-немецки:

– Ты пошла в свою маму, – сказал он ей, хотя считалось, что она в Бергов. Она решила, что немецкий деда объяснялся тем, что она недавно вернулась из Берлина, но, вероятнее всего, язык стал случайным выигрышем в некоей неврологической лотерее.

– До этого он говорил со мной по-голландски, – сообщил ей потом ходивший взад-вперёд по коридору папа. – Я даже позвал медсестру, потому что думал, что это снова инсульт. Ты же знаешь, по мелодике голландский похож на шведский, но слова совсем другие. Нет, он, скорее всего, просто не вполне «ориентируется во времени и пространстве». Что это значит? Что Альберт Берг находится в Антверпене 1965 года?

– Он знает голландский?

– Если его выпустить в Полинезии, он заговорит и на… на чём там они разговаривают. Ты видела бабушку? Она ушла купить газету, и её уже нет полчаса. А на чём они там говорят, Элис?

Июньским днём вскоре после этого Аббе хоронили на Вэстра Чуркогорден.

– По какой-то причине он не захотел, чтобы его кремировали, – пробормотал отец на