других, то иногда всё же снисходил до молчания, и смотрел на говорящего, почти не моргая, светлыми глазами хищной птицы.

– Наша первая книга выходит через несколько недель.

– И что это за книга?

Мартина расспрашивали об издательстве так часто, что у него даже сложился развёрнутый ответ, который можно было запускать в режиме автопилота. Иногда он шутки ради менял интонацию и делал паузы в других местах. В общем, он рассказывал о Первой Книге (это был яркий дебют молодой писательницы, которая наверняка могла бы пристроить рукопись в какое-нибудь крупное издательство, будь она посмелее, но она так обрадовалась, что кто-то в принципе решил её напечатать, что согласилась и на минимальный тираж, и с тем, что у них нет денег на рекламу. Потом он рассказывал о Будущих Проектах (многообещающих рукописях, планах издавать философские тексты и прочую узкоспециализированную литературу). Подчёркивал, что издательство «Берг & Андрен» намерено придерживаться «так сказать, эстетской и интеллектуальной линии». Вскользь касался вопроса окупаемости, демонстрируя отношение que será será [161], которое подразумевало, что на самом деле всё под контролем, просто он не хочет утомлять гостей, собравшихся поужинать, скучными деталями. Хвалил коллег: у Пера отличная деловая хватка, которой недостаёт Мартину, а Сесилия проделала фантастическую работу в связи с переводом дневников Витгенштейна.

– Ты действительно успеваешь? – спросила Ингер у дочери. – С Ракелью и всем прочим?

– Расскажи нам о научной работе, – попросил Ларс. – Сколько сейчас платят защитившему докторскую?

На следующий день Мартин стоял в толпе у Страндвэген рядом с провисающей пластиковой лентой, разграничивавшей бегунов и зрителей, в компании молчаливого Эммануила в сером меланжевом спортивном костюме и тёщи, которая настояла на том, чтобы катить коляску. При виде марафонцев у Мартина кольнуло в груди. На самом деле они бежали не очень быстро. И казалось, что им вовсе не трудно. Любой мог бы так. В них не было ничего монументального, ничего величественного – обычные бегущие люди, которые на несколько секунд попали в поле его зрения.

* * *

Они прождали в уличном кафе минут двадцать, после чего Густав наконец появился в сопровождении какой-то девушки. Если бы он поднял взгляд, он бы заметил Мартина и Сесилию заранее, но он шёл, уставившись в землю, а вверх посмотрел, только оказавшись на месте, после чего заключил их обоих в долгие крепкие объятья.

– Господи, – пробормотал Густав, – сколько же мы не виделись.

Рядом с боттичеллиевским лицом Сесилии, сонным и розовым после марафона, лицо Густава казалось размытым карандашным эскизом. Глаза затушёваны тенью, нос нарисован небрежными штрихами. На висках появились седые волосы; терять цвет он начал в двадцать пять. Одет в чёрное.

– Только берета не хватает, – пошутила Сесилия, ущипнув его бесформенный пиджак, тёплым июньским вечером казавшийся неуместным.

И тут Густав улыбнулся. Мартину вдруг стало легко, хотя он сам толком не понимал, что именно его тяготило раньше.

Девушка, которую привёл с собой Густав, напоминала сердитую Лайзу Миннелли, подстриженную маникюрными ножницами. Её звали Долорес, она представилась как поэтесса. С напускным безразличием вынула из сумки короткий мундштук и церемонно поместила в него сигарету, которую Густав зажёг. После чего недовольно заметила, что из-за забега никуда нельзя проехать, и ей вообще непонятно, что заставляет людей участвовать в этой идиотской затее и бежать четыре мили группами:

– …мне просто любопытно, что это, если не проявление человеческого идиотизма. – На этих словах Густав и Мартин с головой погрузились в изучение меню. Долорес огляделась, рассерженная отсутствием поддержки.

– Я тоже бежала, – театральным шёпотом сообщила Сесилия, и тут к ним подошла официантка, чтобы принять заказ.

– У вас есть «Трокадеро [162]»? – спросил Густав. – Мне, пожалуйста, один «Трокадеро».

Мартин подумал, что Долорес должна удивиться странному выбору напитка, но та была полностью поглощена изучением закусок.

Густав не предупредил, что придёт не один, а в присутствии других всё всегда складывалось немного иначе. Приходилось объяснять очевидное. Стирать пыль с сути историй. Уточнять нерелевантные детали («дело в том, что я выросла в восточной Африке», – сказала Сесилия Долорес, которая закусила нижнюю губу и кивнула так, словно это был достойный восхищения подвиг). Нужно было либо опускать, либо объяснять слишком личные моменты. И потому разговор разворачивался медленно и с пробуксовками, затрагивая только общие темы. Они поговорили о выставке Пикассо в Музее современного искусства (которая Долорес не понравилась). Обсудили приговор расчленителю (Долорес прочла всё, что об этом печатали). Вспомнили о деле Эббе Карлссона [163] (Долорес зевнула).

Густав говорил меньше всех. Он подолгу смотрел то на Сесилию, то на Долорес и не задерживал взгляд на Мартине. Разрезал антрекот на маленькие кусочки и сосредоточился на еде, как будто это была очень трудная работа. Выпив содовую, заказал ещё одну.

Долорес легко могла поддерживать беседу самостоятельно. Ей около двадцати, она немного моложе. Вполне возможно, позже вечером она попробует навязать ему мятую рукопись, написанную шариковой ручкой, и ему придётся произнести ещё одну заготовленную маленькую речь «к сожалению, мы не издаём поэзию, просто потому что сейчас не можем себе этого позволить по финансовым соображениям». Долорес постоянно вставляла комментарии в духе «Густав делает то-то и так-то» или «для Густава это типично», словно Густава рядом не было. Мыслями он, похоже, действительно был далеко – сидел, откинувшись назад, а столбик пепла на его сигарете всё рос и рос, и в конце концов Долорес протянула ему пепельницу. Эти её ремарки пробудили в Мартине соревновательный инстинкт, и он внезапно понял, что парирует анекдотами из их десятилетней дружбы. В какой-то момент он взял сигарету из пачки Густава, а тот протянул зажигалку, и он с болью вспомнил бесконечно повторявшуюся ситуацию – Густав протягивает ему зажигалку, и их тела находятся ровно в этих позах: они оба слегка наклонены вперёд и соприкасаются пальцами в том сферическом покое, который порождает зажигаемая сигарета.

У Густава была очень холодная рука. И она слегка дрожала, когда Густав нащупывал щель кармана, чтобы вернуть зажигалку на место.

– По дороге сюда мы заглянули в твою галерею, – сказала Сесилия. – Там просто прекрасно.

Второй раз за вечер на лице Густава вспыхнула улыбка.

– Вот как. Тогда вам, надо думать, выпало сомнительное удовольствие лично познакомиться с великим Кей Джи Хаммарстеном.

Вскоре после переезда Густаву предложила сотрудничество одна стокгольмская галерея. Он рассказывал об этом как о чисто практической мере, потому что заниматься продажами самому хлопотно, а в ответ на расспросы Мартина о том, как это устроено финансово, только отмахивался. Имя владельца Класса-Йорана, или Кей Джи, как его все называли на английский манер, Густав упоминал с равной