– Вряд ли, – сказал я.

– К разговору о Бренде мы еще вернемся. Зарубите себе, вы – чудесная пара.

– Хорошо. – Я ее уже не слушал.

В телестудии ведущий сказал об ужасной катастрофе, но кто-то из выступавших ему возразил: какая катастрофа, если врезались два самолета? Это скорее угонщики. Или террористы. В коридоре сновали депутаты – одни спешили в свои кабинеты, другие искали телевизор. В буфете стало людно. Ко мне подошла Хасинта:

– Я никогда не летала на самолете и теперь в жизни не полечу.

– Боитесь летать? – удивился я.

– А вам не страшно? После такого-то.

Я вновь повернулся к экрану. В новостях сообщили о третьем самолете, врезавшемся в Пентагон. Корреспонденты вели репортажи со столичных улиц: от Белого дома до здания Сената, от парка Молл до мемориала Линкольна. Через пару минут пошла трансляция из Нью-Йорка: охваченные паникой люди метались по Манхэттену, словно в дрянном голливудском фильме ужасов.

Снова сменилась картинка – в Центральном парке репортер стоял на том самом месте, где четырнадцать лет назад мы с Бастианом подверглись нападению и которое с тех пор я не видел. Я невольно вскрикнул, Хасинта взяла меня за плечо:

– Что с вами?

– Я знаю это место, – сказал я, тыча пальцем в экран. – Там убили моего… моего лучшего друга…

– Не смотрите. – Хасинта оттянула меня от телевизора. – Ступайте к себе в библиотеку и спокойно попейте чайку. Нынче к вам никто не придет. Никого не оторвешь от экрана.

Она сама приготовила мне чай. Такая доброта меня растрогала. Хорошая выучка миссис Гоггин, подумал я.

– Тяжело, когда кого-то теряешь, – сказала Хасинта. – Горе, оно не проходит, верно?

– Есть такой термин – фантомная боль. Конечность отрезали, а ты ее чувствуешь.

– Вот-вот, – вздохнула Хасинта.

Я посмотрел на экран: из окон торгового центра падали какие-то черные точки. Картинку поспешно переключили – в студии оба ведущих явно пребывали в шоке.

– Что это сейчас показали? Люди прыгают из окон?

– Все, вырубаю телевизор! – крикнула Хасинта толпе зрителей.

– Нет! – завопили депутаты, упиваясь трагедией.

– Здесь я командую. Как сказала, так и будет. Кому надо, пусть смотрит в другом месте.

Хасинта нажала красную кнопку пульта, экран погас. Недовольно ворча, депутаты разбежались – кто в свой кабинет, кто в ближайший паб. В буфете наступила тишина.

– Упыри, – сказала Хасинта. – Такие вот всегда притормаживают, чтоб лучше разглядеть аварию. В своем буфете я не позволю превращать чужое горе в зрелище.

Я согласно кивнул, хотя и сам хотел посмотреть трансляцию. Интересно, сколько надо выждать для приличия?

– Ладно уж, идите. – Хасинта вздохнула огорченно. – Вижу, вам неймется.

Утро Рождества. Городские дороги почти пусты, обещанный снег так и не выпал. Таксист рыскал по волнам радиоприемника, он был удивительно весел, хотя крутил баранку, а не сидел дома с семьей, открывая подарки и опрокидывая стаканчик за стаканчиком.

– Надеюсь, ничего серьезного? – спросил он, глянув на меня в зеркало заднего вида.

– Что, простите?

– Вы едете в больницу. Там ничего серьезного?

Я покачал головой:

– Нет, слава богу. Сноха рожает.

– Отличная новость. Первенец?

– Второй ребенок. У них уже есть мальчик. Джордж. Три года.

Мы встали на светофоре, я смотрел в окно. Улыбаясь до ушей, девчушка в сверкающем синем шлеме ехала на новеньком велосипеде, рядом трусил отец, подбадривая ее. Велосипед слегка вихлял, но девочка держала равновесие, и отец прямо-таки лучился гордостью. Наверное, и я мог стать хорошим отцом. Творить добро в жизни сына. Ну хоть внуками обзавелся: четырех подарил Игнац, одного – Лиам. И вот на подходе шестой.

– Ребенка надо назвать Иисусом, – сказал таксист.

– Простите?

– Ребенка, говорю, назовите Иисусом. Коль в такой день родился.

– Ну это вряд ли.

– У меня-то десять внуков. Трое сидят в тюрьме. Им там самое место. Отморозки. Это всё родители виноваты.

Я отвел взгляд, надеясь уйти от разговора, а тут и больница замаячила. Я расплатился, пожелав водителю счастливого Рождества. В вестибюле я огляделся – нет ли кого знакомого, потом достал телефон и набрал номер Алисы.

– Ты в больнице? – спросил я.

– Конечно. А ты где?

– Внизу, в вестибюле. Спустись, пожалуйста, и проводи меня. Один я заблужусь. Не представляю, куда идти.

Через пару минут Алиса в элегантном праздничном наряде вышла из лифта и помахала мне рукой. Я чмокнул ее в щеку, уловив ароматы лаванды и розы, напомнившие о наших былых свиданиях, помолвке и свадьбе.

– Ты ведь не сбежишь еще до рождения ребенка? – спросила Алиса.

– Очень смешно. Острота совсем не устарела.

– Для меня не устареет никогда.

– Как дела? Есть новости?

– Пока нет. Ждем.

– Кто там?

– Родители Лоры.

– А где Лиам?

– С Лорой, где же еще?

Мы вышли из лифта; в коридоре я увидел моложавую заплаканную женщину, обнимавшую двух маленьких детей. На секунду наши взгляды встретились, я отвернулся.

– Наверное, бедняга потеряла мужа, – сказал я.

– С чего ты взял?

– Не знаю. Просто предположение.

– Возможно.

– Да еще в Рождество. Ужасно.

– Не пялься, – сказала Алиса.

– Я не пялюсь.

– Пялишься. Идем, нам сюда.

Мы свернули за угол и почти безлюдным коридором дошли до холла, где сидела средних лет супружеская пара, вставшая при нашем появлении.

– Сирил, ты, конечно, помнишь Питера и Руфь? – сказала Алиса.

– Разумеется. – Я протянул руку: – Счастливого Рождества. Рад вас видеть.

– И вас с праздником, – сказал Питер, здоровяк в тесной для него рубашке огромного размера. – Да хранит вас Иисус Христос, наш Господь и Спаситель, в сей знаменательный день.

– Заметано. Здравствуйте, Руфь.

– Здравствуйте, Сирил. Давно не виделись. Алиса только что о вас говорила.

– Наверное, все самое плохое.

– Нет-нет, она вас очень хвалила.

– Не слушай ее, – сказала Алиса. – Тебя я даже не поминала. А если что и сказала, то наверняка неприятное.

Мы все уселись.