— Ну что ты стоишь, Эрик? Ты мне не нужен. Ты никому не нужен. Даже Тильде. Она лишь жалеет тебя.

Он вздрогнул, и ее на мгновение охватило пьянящее возбуждение.

— Возвращайся в свой дурацкий сад, — прошипела она. — Все равно он не твой. Кто-нибудь купит тот дом и перекопает сад. И тебя туда больше не пустят.

— Нет, — произнес Эрик, побелев.

— Так и будет, вот увидишь. Это не твой дом, Эрик. Не твой сад. Тильда никогда его не увидит, потому что какие-нибудь идиоты купят его и устроят там все на свой вкус. Вырубят твой дурацкий самшит, выкопают твои дурацкие цветы, а на их месте построят гаражи и теннисные корты. Все так делают. Ты не знал?

Вид у него был до того странный, что она захохотала.

— Это ведь полный идиотизм, Эрик. Ты что, не понимаешь? — задыхаясь от смеха, говорила она. — Именно это я и подумала, когда ты показал мне свой сад. Идиотизм, полный и окончательный. И Тильда тоже так подумает. Не сюрприз, а идиотизм. Как можно дарить то, что тебе не принадлежит? Может, она и выразит свое восхищение, но это будет притворством — перед тобой она притворяется так же, как и перед всеми остальными, — а про себя подумает: какой идиотизм…

Закатываясь смехом, Кейтлин сползла по стволу бука на торчащий из него пенек. Подтянула к подбородку коленки, раскачиваясь взад-вперед, пока смех не сменился слезами. Наконец, когда смех и слезы истощились, она подняла голову, но Эрик уже ушел.

После сна про статую Ханна так и не смогла заснуть. Предчувствие неминуемой беды не исчезало — лишь усиливалось. Ханна проклинала полковника за то, что в его доме нет телефона. В обрывочных фразах телеграммы, она знала, не выразишь все, что нужно сказать, а письмо до Вудкотт-Сент-Мартина будет идти не меньше двух дней. Все ее существо было охвачено нетерпением, от которого ей не удавалось избавиться. Она встала рано, но завтрак не лез в горло. Попробовала заниматься, но поймала себя на том, что смотрит в окно и думает об Эрике и о том, какое у него было лицо, когда он показал ей ту ненавистную статую. Голова нещадно болела, и, если она пыталась читать, буквы плясали перед глазами. Рассерженная, она бросила в сумку учебник и зубную щетку, села на велосипед и покатила на вокзал.

В поезде, борясь с головной болью, она мучилась чувством вины, ругала себя за то, что, погрузившись в учебу, мало внимания уделяла Эрику. Ей следовало поговорить с ним после того, как она увидела его вместе с Кейтлин; ей следовало убедиться, что у него все в полном порядке. Она знала, что Кейтлин способна причинить ему боль, ибо Кейтлин не щадила ничьих чувств, кроме своих собственных. На коленях у Ханны лежала открытая книга, но она не читала. Смотрела в окно на проплывающие мимо — с раздражающей медлительностью — деревья и поля, одетые в яркий убор раннего лета.

Эрик пришел в Красный дом, открыл ворота, ступил в сад. Он понимал, что Кейтлин абсолютно права. Сад ему не принадлежал, кто-нибудь непременно отберет его у него. Он знал, что люди могут отнять у тебя дом. Могут войти, смеясь, разбить окна, посуду, порезать картины, и никто даже не попытается их остановить.

В ушах все еще звучал смех Кейтлин, перекликавшийся с хохотом солдат, который он слышал когда-то давно. С того дня, как они вошли, в тяжелых сапогах, в дом, где он жил с отцом, Эрик усвоил, что мир — это хаос, предсказуемый только в своей жестокости. С тех пор он никогда не был уверен в том, что именно думают или чувствуют окружающие. Стоит начать им доверять, они меняются, становятся другими.

Эрик шел между рядами живой изгороди из самшита. Высокие темные кусты напоминали ему громадные здания Вены. После того как солдаты пришли в их дом, он почти три месяца жил один на улицах. Будто крыса, существо темных подвалов и подворотен, питался отбросами, спешил спрятаться за стену или юркнуть в канализационный люк, едва увидев людей в коричневой форме или заслышав грубые голоса. Потом однажды какая-то женщина заметила, как он роется в мусорном баке в поисках еды, и через несколько дней он уже ехал на поезде через Германию вместе с сотнями других детей. Эрик и теперь еще живо помнил, как страшно ему было тогда. Когда на голландской границе в вагоны зашли гестаповцы, он съежился в комочек за своим чемоданчиком, стараясь сделаться невидимым.

В Голландии он познакомился с Ханной, позже — с Тильдой. Он прекрасно помнил, как они ехали в Эймейден, как опоздали на корабль и он сам, свернувшись калачиком, жаждал смерти. Если ты мертв, все кончено: тебя уже не мучают страхи и чувство вины. Он вспомнил, как сидел в машине рядом с Тильдой и как перед ними внезапно появился немецкий парашютист. Вспомнил пузыри на воде, когда тело солдата столкнули в дамбу. Потом была яхта — Феликс поднимал паруса, Тильда перекладывала румпель. Самолеты кружили над крошечным суденышком, небо озаряли очереди трассирующих пуль. А потом, гораздо позже, когда он лежал на палубе в предрассветных сумерках, пустынное море — без кораблей, пустынное небо — без самолетов. Тишина. Угольно-серое безмолвие. Как смерть.

Эрик пересек террасу и остановился на ступеньках, глядя на свой укромный сад. Он представил, как незнакомые люди киркомотыгами уничтожают его тропинки, выкапывают цветы. Опрокидывают статую с постамента, раскалывают ее пополам. Он знал, что все хорошее в его жизни уже произошло. Мать, обнимавшая его; отец, учивший его кататься на велосипеде; Тильда: с ней он порой чувствовал себя в безопасности.

И Кейтлин. Он сидел рядом с Кейтлин на этих самых ступеньках, и ему нестерпимо хотелось коснуться ее темных пышных волос, прижаться губами к ее нежной коже. Он знал, что никогда не позволит себе ничего подобного; прошлое оставило на нем отметину, превратило его в изгоя. Ужасы, что он видел, читались в его глазах. А люди не хотели, чтобы им напоминали об этих ужасах.

Накануне вечером он оставил здесь вилы и лопатку. Теперь он забрал их, зная, что они ему больше не понадобятся. Попрощался с Красным домом и вернулся в сад полковника. Открыл дверь сарая, повесил садовый инвентарь на крючки, прибитые к полкам. Эрик любил порядок. Он окинул взглядом маленький сарай — терракотовые горшки, канистра с бензином, банки с гвоздями, веревка. Взял то, что ему было нужно. Стоя там, заставил себя вспомнить тот вечер, когда погиб его отец.

Они ужинали, когда штурмовики ворвались в их дом. Ели рыбу с картошкой и бобами. Работало радио, звучали песни из разных оперетт. Отец Эрика любил оперетту, водил сына на «Веселую вдову», когда тому было всего шесть лет. И вдруг стук в дверь, возмущенный возглас служанки, ее крики. Эрик скорее был удивлен, чем напуган. Он положил на стол нож с вилкой, посмотрел на отца. Из радиоприемника лилась радостная мелодия. Дверь распахнулась, солдаты вошли в столовую. Стали швырять о стену хрустальные бокалы, опрокинули буфет. Из других комнат доносился звон бьющегося стекла, перемежавшийся тяжелым топотом и громким смехом. Один из солдат начал доставать из кухонного шкафа тарелки и бросать их на мраморный пол перед камином. Эрик глянул на него и, прежде чем отец успел его остановить, спросил: «Зачем вы это делаете?» Солдат ударил его. Он упал лицом на полированный стол из красного дерева. Оглушенный, недоумевающий, ощутил вкус крови во рту, боль. Услышал яростный вопль отца и впервые испугался.