Вдруг откуда-то из глубин склада донесся шорох.

Тикако испуганно выпрямилась.

Гильермо усмехнулся:

– Не беспокойтесь. Это, скорее всего, мышь пробежала. Или стопка книг обвалилась – это случается нередко.

Рюмон достал из кармана кулон.

– Посмотрите, этот кулон нашелся в вещах Хоакина. Я полагаю, он получил его от вас, не так ли?

Гильермо взял кулон в руки и внимательно рассмотрел его.

– Да, этот кулон действительно мой. Хоакин отобрал его у меня в той пещере. И, честно вам скажу, я и думать не мог, что когда-нибудь снова его увижу.

Гильермо прищурил глаза. Было очевидно, что он глубоко взволнован.

Рюмон расстегнул ворот рубашки, снял с цепочки другой кулон и протянул его Гильермо.

– Я нашел этот кулон – совершенно идентичный вашему – в вещах моей покойной матери. Насколько я понимаю, у бабушки был такой же кулон, как у вас, и он перешел к моей матери по наследству. Я прав?

По глазам Гильермо было видно, что он пришел в полнейшее замешательство.

Переводя глаза с одного кулона на другой, он, запинаясь, проговорил:

– Нет… это не Сидзу… это не сестры…

– Тогда, быть может, этот кулон принадлежал моей матери?

Гильермо молчал, облизывая губы.

Рюмон взял у него свой кулон и спрятал его в карман.

Затем он достал и показал Гильермо фотографию.

– Прошу вас, внимательно рассмотрите эту фотографию. Сзади стоят мои дедушка и бабушка, Нисимура Ёскэ и Сидзуко. Девушка, сидящая перед ними, – моя мать Кадзуми.

Гильермо некоторое время изумленно разглядывал фотографию.

Рюмон продолжил:

– Я показал эту фотографию одному старику, некоему Кирико, который знал Рикардо и Марию во время гражданской войны, и он уверил меня, что Мария и Рикардо, которых он знал, и супруги Нисимура – разные люди. Поскольку, как вы только что сказали, супруги Нисимура всего лишь одолжили тем, другим, свои имена, а сами в Испанию не ездили, это вполне естественно.

Гильермо вырвал фотографию из его рук и впился в нее взглядом. Обвислая кожа на его щеках натянулась от волнения, губы дрожали крупной дрожью. Казалось, он боролся с неким чувством, распиравшим его грудь.

Не давая ему передышки, Рюмон задал следующий вопрос:

– Но тот же самый Кирико, к моему удивлению, заявил, глядя на фотографию моей матери, что это – Мария. Конечно, он просто обознался. Ведь моя мать во время войны была еще маленькой и той Марией быть никак не могла. Но, тем не менее, Кирико принял вашу племянницу и мою мать за агента Сталина, Марию. Что, по-вашему, это может значить?

Задыхаясь от волнения, Гильермо проговорил хриплым, сдавленным голосом:

– Это – точно Кадзуми, ваша мать?

– Да. Вам тоже кажется, что она похожа на Марию?

Гильермо вернул Рюмону фотографию:

– Похожа. Как две капли воды.

Рюмон снова посмотрел на фотографию. По спине пробежал холодок.

– Все-таки похожа, да?… Но почему?

Гильермо закрыл лицо руками.

Из-под сомкнутых пальцев прозвучал голос, почти стон:

– Как им не быть похожими? Ведь Кадзуми – дочь Марии.

Рюмон замер.

– Моя мать – дочь Марии? Да вы что?

– Это правда, – проговорил Гильермо, не поднимая головы. – Кадзуми – наш с Марией ребенок.

Рюмон сидел не шевелясь. Он не верил своим ушам.

– Вы хотите сказать, что родители Кадзуми – вы и Мария?

Гильермо отнял руки от лица и посмотрел Рюмону в глаза.

– Ну да. То есть вы, получается, – мой внук. Хотя, если честно, после всех этих лет говорить мне это как-то неловко…

Рюмону показалось, что вокруг него рушатся стены. Он протянул руку, чтобы ухватиться за что-нибудь. Тикако подошла к нему и взяла Рюмона за плечи:

– Тебе плохо? Может, принести воды?

Рюмон попытался ответить, но язык будто прилип к гортани, отказываясь повиноваться. Это был шок такой силы, что голова перестала соображать.

Выходит, Гильермо – никакой не дальний родственник, а его родной дед.

Но этим дело не кончалось: если верить ему, Мария приходилась ему бабушкой. Получается, что он, Рюмон Дзиро, был внуком беспробудной алкоголички и убийцы. К такому известию трудно отнестись хладнокровно.

Рюмон с трудом восстановил дыхание.

Он дотронулся до лежащей на его плече руки девушки:

– Все в порядке. Просто немного растерялся.

Тикако нагнулась и подняла с пола выпавшую из его рук фотографию. Засунув ее Рюмону в карман, она снова села на табурет. Он заметил, что девушка сильно побледнела.

Рюмон повернулся к Гильермо:

– Объясните, пожалуйста, все по порядку.

Гильермо медлил с ответом, неуверенно шамкая губами.

Глядя на него, Рюмон вдруг понял, что незаметно для себя обратился к нему по-японски. Ну конечно, Гильермо давно уже не говорил по-японски и просто не мог найти нужные слова.

Рюмону пришлось задать тот же вопрос по-английски.

Низко, почти до колен опустив голову, Гильермо тихим голосом заговорил:

– Как я уже сказал, после смерти матери Марию взяли к себе жившие в Мексике бабушка и дедушка и ее дядя Катано Садао. Было это, если я верно помню, в тысяча девятьсот тридцатом году, то есть ей тогда было двенадцать, а мне – двадцать пять. Рикардо – он же Катано – был старше меня на пять лет, но нас с ним связывала братская дружба, и Марию мы лелеяли как маленькую сестренку.

Гильермо запнулся и вздохнул.

– Три года спустя, когда Марии исполнилось пятнадцать, между нами возникла связь. Оправдываться я не стану, но Мария была и красивой, и зрелой не по возрасту. Она сразу забеременела.

Рюмон подался вперед:

– И вы утверждаете, что от этого родилась моя мать?

– Именно. Мы наскоро отпраздновали свадьбу и назвали родившуюся девочку Кадзуми.

Рюмон вытер пот со лба.

– Но с какой же стати моя мать стала дочерью супругов Нисимура?

Плечи Гильермо задрожали. Он оперся руками о колени, чтобы удержать равновесие.

– На это были свои причины. После моего отъезда в Москву Мария тоже присоединилась к Мексиканской коммунистической партии и стала активно участвовать в ее деятельности вместе с Рикардо. Для человека, который решился полностью отдать себя делу партии, рано или поздно младенец на руках становится помехой. Ну а когда было решено, что она поедет в Испанию, ей уж точно пришлось искать, на кого оставить дочь.