– Итак, времени у вас вдоволь. Можете расспрашивать отца о чем угодно. Только с одним условием: как я уже сказал, говорите по-английски, – закончил Дональд.

Рюмон подумал, что почти ничего японского не осталось в чертах его лица. Кровь матери оказалась сильнее.

Рюмон сел, и Гильермо проговорил на безукоризненном английском:

– По словам Дональда, вам рассказал обо мне бывший японский дипломат, не так ли?

– Совершенно верно. Его зовут Куниэда Сэйитиро. Вы помните его? Он сказал мне, что встретился с вами в Саламанке на площади Майор в сентябре тысяча девятьсот тридцать шестого, в год, когда началась испанская гражданская война.

Гильермо поджал губы и закивал с таким выражением, словно вспоминал что-то дорогое ему.

– Ну конечно помню. Куниэда Сэйитиро. Когда я встретился с ним, он был еще совсем молодым. Он нашел мой талисман с горы Нарита, который я тогда потерял. Я и лицо его хорошо помню. Удивительно, что он еще жив.

– Он тоже наверняка удивился бы, если б узнал, что вы еще живы.

– Да, это уж точно. Я ведь тогда был солдатом Иностранного легиона – каждый мой день мог стать последним.

– Насколько мне известно, вы записались в Иностранный легион армии Франко в начале весны того же года, в Сеуте.

Гильермо дважды неторопливо кивнул:

– Правильно, выдав себя за бывшего моряка. Раз уж я принял решение с вами встретиться, расскажу вам все начистоту. В девятом году эры Сёва, то есть в тысяча девятьсот двадцатом году, я вместе со своими родителями и младшей сестрой эмигрировал из деревни Гобо, префектуры Вакаяма, в Мексику. Мне тогда было пятнадцать лет. Пять лет спустя я стал членом работавшей в подполье Мексиканской коммунистической партии. Тогда я и получил свою партийную кличку – Гильермо. И в Испанию я поехал как член партии, по приказу Коминтерна.

– Коминтерна? – переспросил Рюмон, сдвинув брови.

Гильермо усмехнулся. Казалось, он насмехался над самим собой.

– Да, Коминтерна. В тысяча девятьсот тридцать пятом году, то есть за год до начала испанской гражданской войны, я был вызван в Москву и начал работать в Коминтерне. Там же я прошел подготовку, необходимую для подпольной работы в Испании. Весной следующего, тридцать шестого года я вступил в Сеуте в Иностранный легион, а в июле разразилась гражданская война, и дальше я ходил из одного лагеря в другой, передавая Республике информацию о мятежной армии. Можно сказать, я был тогда шпионом.

Рюмон с интересом взглянул на него:

– И вам удалось справиться с этой работой?

Гильермо улыбнулся:

– Это было вовсе не так уж сложно. Линия фронта, знаете ли, была тогда понятием довольно расплывчатым: то ли есть она, то ли нет. Например, в Мадриде тайный путь из университетского городка в лагерь мятежной армии пролегал через канализацию. А там, где два лагеря разделяла река, пробраться к противнику было совсем просто.

Плечи Леоноры задрожали. Дональд протянул руку и сжал ладонь матери.

Рюмон, не мешкая, задал новый вопрос:

– Если вы не возражаете, я хотел бы узнать вот что. В разговоре с Куниэда Сзйитиро вы представились как Сато Таро. В реестре солдат Иностранного легиона вы значитесь как Гильермо Сато. Позвольте спросить, Сато – ваше настоящее имя?

Гильермо покачал головой:

– Нет, Сато Таро – имя одного моего приятеля, которого я знал еще в Мексике. Я воспользовался его именем, когда обращался за паспортом. Правда, фотографию я наклеил, разумеется, свою собственную.

– Как вас зовут на самом деле?

– Хосоя. Хосоя Кацудзи.

– Хосоя Кацудзи… А какими иероглифами пишется? – забывшись, спросил Рюмон по-японски.

Гильермо на секунду задумался, затем ответил, также по-японски:

– Иероглифы фамилии – «узкая долина». Затем «кацу» – как «победа» и «дзи» – «правление».

Ах вот оно что…

Гильермо говорил по-японски неуверенно. И, как и сказал Куниэда Сэйитиро, выговор у него действительно был с легкой примесью кансайского диалекта. Если принять во внимание, что он был уроженцем деревни Гобо,[107]находившейся в префектуре Вакаяма, это было совершенно естественно.

Рюмон открыл было рот, чтобы задать новый вопрос, но Дональд остановил его, подняв указательный палец:

– Мы же договорились: только по-английски.

Рюмон кивнул.

Наверняка и для самого Гильермо по-английски говорить сейчас намного легче, чем по-японски.

– Позвольте теперь спросить вас вот о чем: вы случайно не знали супружескую пару по фамилии Нисимура, неких Ёскэ и Сидзуко? – спросил Рюмон.

Щеки Гильермо еле заметно дрогнули.

– Знал. С Нисимура Ёскэ мы работали на нефтебуровом предприятии в Мексике. А Сидзуко… – Гильермо запнулся.

Рюмон слушал его с таким чувством, будто он стоит на скале, глядя вниз, в бездну.

Гильермо вздохнул и медленно проговорил:

– Сидзуко – моя младшая сестра.

В офисе воцарилась полная тишина.

Рюмон провел тыльной стороной руки по лбу.

Он чувствовал, что терзавшие его так долго сомнения начали понемногу рассеиваться. Предчувствие, что он и Гильермо были как-то связаны друг с другом, было у него уже давно.

Однако ему все-таки и в голову не могло прийти, что эта связь окажется кровным родством.

Справившись с дыханием, Рюмон проговорил:

– Я думаю, вы уже слышали от Дональда, что супруги Нисимура – мои дедушка и бабушка. Если моя бабушка, Сидзуко, – ваша младшая сестра, то вы – мой двоюродный дедушка. Я прав?

Гильермо неопределенно кивнул:

– Я думаю, да.

Рюмон почувствовал на себе взгляд Дональда.

Теперь Рюмон стал его кровным родственником, внезапно вступившим в его жизнь. На лице Дональда были написаны изумление и растерянность.

Однако сам Гильермо был на удивление спокоен.

Рюмон, не давая чувствам выйти наружу, бесстрастно произнес:

– Супруги Нисимура тоже, как и вы, участвовали в испанской гражданской войне?

Гильермо покачал головой:

– Нет. Они в Испанию не поехали.

– Но я видел в реестре Интернациональной бригады имена Рикардо и Марии Нисимура. Также я знаю человека, который утверждает, что встречался с ними в Париже.

– Это другие люди. Точно так же, как я получил паспорт, воспользовавшись именем Сато Таро, они взяли паспорта на имя супругов Нисимура и по этим паспортам выехали в Испанию.