Клеменс Фитте [корабельный плотник. - Т.Б.] вскочил на ноги. С покрасневшими глазами смотрел на место, где только что был произнесен приговор им всем. Он видел ужасное низвержение скованной, заточенной в гроб плоти. Губы его шевельнулись; едва слышно, как если бы ему не хватало воздуха, он выдохнул: «Бедная мама».

(Holzschiff, S. 216-217);

[Разговор Густава с Тутайном.] Дрожа, описывал я ему галеонную фигуру: как она наполняла соленую водную пустыню дыханием своей женственности, как ее могучие руки обретали вид живой плоти, и - мерцание жаркотекущей крови под алебастровой кожей.

Он взглянул на меня, холодно и вопрошающе. Сказал тихо:

- Она была деревянной женщиной. Грубо обработанным древесным стволом. <... >

Я смотрел в пустоту. Вдалеке, словно обетование, теплилось девичье тело. Заостренные тугие груди - подвижные, как перламутровопереливчатая ртуть, теплые, как дыхание из щели близко шепчущих губ; и она делала шаг мне навстречу, чтобы наполнить мои ждущие руки радостью драгоценного соприкосновения.

(Niederschrift I, S. 183-184);

[Встреча 49-летнего Густава со свидетелем давней катастрофы.] «Море клокотало там, где корпус корабля погрузился в воду, - рассказывал матрос, - но галеонная фигура не хотела опускаться с ним. Прямостоящая, оставалась она над водой. Эта фигура была человеком, пышнотелой женщиной - искусно вырезанной из дерева, раскрашенной в натуральные цвета, с ног до головы совершенно обнаженной. Она не хотела тонуть и все еще поддерживала захлестываемое водой судно на плаву. <...> Подплыли две лодки. Эта женщина стояла огромная, высотой с двух мужчин, осязаемая. Мы ощупали ее. И схватились за топоры. Вонзили сталь топоров в ее груди, в бедра. Раскроили ей череп и живот. Только когда мы изничтожили статую, корабль смог полностью погрузиться под воду. Мы переглянулись, с искаженными лицами, когда все уже было позади. Посмотрели на лезвия топоров. И тут увидели, что они красны от каплющей крови. <... > То была плоть. <...> А вы не жених ли той самой капитанской дочки, про которую говорили, что галеонная фигура сделана по ее подобию?»

(Там же, стр. 231-233.)

Итак: тонет корабль, названный именем греческой гетеры, «Лаис» (вспомним выражение в «Прологе»: «шлюха Мир»), но как бы одушевленный присутствием девушки, Эллены, и изображающей ее (тождественной с ней?) галеонной фигурой, фигурой богини любви Венеры, которую корабельный плотник почему-то называет «мамой». Виновными в смерти Эллены чувствуют себя все. Густав потом в предсмертном письме матери (уже умершей, согласно дошедшим до него слухам) объяснит свою вину так (Niederschrift II, S. 694): «Я мало любил Эллену. Не хочу представлять эту любовь как нечто большее, чем она была. Но она была целокупностью очень естественных побуждений, которые и тебя бы удовлетворили». Эллена или Элена (Елена) - «Светлая»: имя Прекрасной Елены и одна из ипостасей гностической Софии. То есть это персонаж, близкий Анне из «Анны Вольтер» и матери-возлюбленной (мертвой, но оживающей) из романа «Угрино и Инграбания». Роман «Река без берегов» можно интерпретировать как повествование об утрате и трудном новом обретении веры (человеком-творцом).

Собственно, ничто не мешает рассматривать отца и мать Густава в романе «Река без берегов» как Бога и Его Благодать (Софию, Елену). Мать Густава пишет сыну такие, например, письма (переданные как нечто, что мелькает у него в голове):

(«Напиши мне! Оправдай себя! Я не знаю, что в противном случае может произойти. Твой отец болен. Он хочет определенности. Он больше не щадит тебя. Слова господина Дюменегульда [владельца деревянного корабля. - Т.Б.] опустошили его дух. Он больше не знает, кто ты. Он больше не уверен, что он - твой отец. Но я остаюсь твоей матерью».)

(Niederschrift I, S. 598)

Уже то, что Густав пишет письмо матери (пусть и считая ее умершей), в котором пытается, как она настаивала, оправдать свою жизнь, говорит о его примирении с нею.

Удивительна концовка романа. Отрывочные (на последних страницах) «Записки» Густава обрываются за несколько мгновений до его убийства, затем следуют «Письмо Густава Аниаса Хорна к умершей матери» и «Заверенная копия» (протокола обследования места преступления и выяснения так и не проясненных обстоятельств убийства). Этот «перводокумент» - Urschrift (Niederschrift II, S. 706) - подписан рядом странных фамилий, среди которых мелькают уже знакомые нам слова-маски: L. Maansson (Л. Сыын-Человеческий), Green-Engell (Зеленый-Ангелл), Luukka (Луукка=Лука?). И только потом следует заключительная фраза, что ставит под сомнение подлинность факта смерти протагониста: «КОНЕЦ записанного Густавом Аниасом Хорном после того, как ему исполнилось 49 лет».

* * *

Упоминавшаяся выше статья «О поводе» начинается с длинной -на несколько страниц - цитаты из «Записок Густава Аниаса Хорна», под которой Янн в данном случае как бы ставит свою подпись. Там, среди прочего, говорится (Werke und Tagebu cher 7, S. 63): «...поводом для моих работ - и экспансивных, и более глубоких (полагаю, я вправе их так назвать) - всегда служила и служит моя личная жизнь. Мой страх, моя печаль, мое одиночество, состояние моего здоровья, внутренние кризисы и периоды равновесия, особенности моего чувственного восприятия и моей любви, моя одержимость ею - все это формировало, среди прочего, и мои музыкальные мысли и впечатления. Искусство вырастает на почве эроса; единственно по этой причине ему присуща красота». Все это еще не позволяет полагать, что Янн непосредственно отражал в своих произведениях собственную жизнь (например, в «Реке без берегов» - отношения с Хармсом, как думают многие исследователи). Напротив, в другом месте «Записок» (Niederschrift I, S. 636) сказано:

Я вновь и вновь рассматривал те события [прошлой жизни. -Т.Б.], пока что во мне не стершиеся. <...> Я стоял перед ними как Третий. Этот Третий все еще обитает во мне, как в доме (haust noch in mir): неподдельный человек - тот, кто потом родился как Густав Аниас Хорн, кто стал поводом для роковых эксцессов. Я могу говорить об этом Третьем как о личности (Person), потому что сам я с той поры являюсь бастардом, двойственным существом (ein Doppelwesen). Я хочу записать, как дело дошло до такого. Возможно, в этом и заключался смысл моего бытия: чтобы дело дошло до такого, пусть даже глаза Третьего смотрят на это с возмущением.

Вспомним название работы Янна, отрывок из которой был выбран в качестве эпиграфа к настоящей статье: «Тупиковая ситуация, или Отмеченные, или Дело Х.Х. Янна, писателя, против Х.Х. Янна, специалиста по органостроению, изложенное Хансом Хенни Янном Третьим». Похоже, что Янн в вышеприведенной цитате из «Реки без берегов» хотел сказать: чтобы написать роман, он, Янн, разделил себя на Густава Аниаса Хорна, писателя, и Альфреда Тутайна, «целостного человека со всеми таящимися в нем ужасами и с его прелестью» (Niederschrift II, S. 695). Ситуация, напоминающая «Пролог», где беседу ведут некто Ханс и два его персонажа, один из которых мечтает стать гением, мастером. Если считать Тутайна персонажем Хорна, становится понятным, зачем этим двоим понадобилось скреплять свою дружбу посредством переливания крови, ее смешения (а Актеру в «Угрино и Инграбании» - пить кровь мальчика). Это проблема соотношения «реального» и вымышленного миров, волновавшая, скажем, и Пауля Целана: