Воскобойникова. И разными они были и по устройству прошлой жизни — Желдаков сразу это понял.

Воскобойников — интеллигент, столичный человек, классный инженер и, может быть, он считал не очень удачным для себя оказаться здесь, на этой стройке, а не где-нибудь в аравийской пустыне, в Чепеле или под Софией, там, говорят, тоже строят что-то подобное, и где он представлял бы сразу всю Россию перед лицом Европы.

Он понял, что Воскобойников с детства знал, что у него никакой альтернативы поступать в вуз или не поступать не было. Поступать. И наверняка с первого захода, может быть, еще и медалишка за десятилетку была, и что поступать он будет единственно в строительный… А Желдаков дважды поступал и срезался: поселковая школа готовила своих десятиклассников так, что даже при незначительном конкурсе они испытаний не выдерживали. И он два года рубил сучки в леспромхозе, который никак не мог выйти из прорыва.

У Желдакова, несмотря на высокий рост и сухощавость, была гибкая наследственная физическая сила. В армию его призвали не сразу. Добыча леса — дело государственной важности. Два года дали ему на раздумье. А он уже раздумывать устал. В силу какого-то упрямого постоянства так и рубил сучки до призыва на одном и том же месте. А с призывного пункта — прямо в училище. И вот он не то инженер, не то сапер, не то железнодорожник, не то топограф, а скорее всего все это вместе и всего помаленьку.

Но рядом с Воскобойниковым ему становилось как-то просторно и прочно. Раза три они вместе были на рыбалке, уходили далеко вперед своих передовых постов к тем рекам и озерам, до которых дорога еще не размоталась. А однажды Воскобойников прилетел к Желдакову на вертолете и задержался дотемна.

Желдаков выставил у вертолета часового, разместил летчиков на ночлег, вернулся в штаб и застал Воскобойникова устраивающимся спать на скамье. Желдакову некуда было поместить гостя на ночь. Свободные койки заняли летчики. Они тоже служивые; начальство — другое дело. Начальство должно терпеть. Да и не хотелось Желдакову почему-то расставаться с Воскобойниковым.

Он постоял у порога, покачиваясь на носках и стискивая руки за спиной, перетянутой поверх пропотевшей тужурки потертыми ремнями, и неожиданно даже для самого себя сказал:

— А что насчет рыбалочки? Ночь самая рыбацкая. Тут речушка неподалеку… На транспортере полчаса всего и ходу…

Воскобойников обрадовался:

— Вот бы, а?

Поехали вдвоем. ГТС вел Желдаков. В машине всегда был запас: несколько банок тушенки, консервированная рыба. Были и снасти — удочки и сеть.

Луна в ту ночь словно взбесилась. Лупила в тысячу свечей на болота по сторонам колеи, которую и дорогой-то нельзя было назвать, и кудрявила кустарник; и дальняя тайга, казалось, дымится от этой самой луны. И Желдаков гнал свой ГТС без света.

Воскобойников сидел молча и неподвижно. Только когда ГТС ухал на колдобинах, разбрызгивая гусеницами густую торфяную жижу, он неторопко брался рукой за кронштейн перед собой. Машина была, что называется, военная, легкая в ходу. И грохот движущегося, трущегося металла в кабине почти не был слышен. Мотор работал сыто и ровно, Желдаков любил эти машины — неприхотливые, выносливые и прочные, а среди них — свой командирский ГТС. И уж если проклюнется в рабочем гуле двигателя или ходовой что-нибудь невеселое — механику работа. На всю ночь — днем машина нужна Желдакову. А сам он раза два за ночь наведается: как дела идут?

Сам процесс управления послушным и мощным организмом машины, езда по залитой лунным светом низине властвовали над Желдаковым. Какой-то неуемный первобытный восторг овладевал его двадцативосьмилетней душой. Хотелось кричать, стрелять в воздух. Но в руках у него была машина, и он знал направление, куда нужно ехать, чтобы попасть к речке. Он двинул рычаги и, не сбавляя скорости, повел ГТС по целине. Лапник, словно морская вода, выбугривался перед капотом и хлынул вниз, расхлестываемый, разбиваемый гусеницами и тяжелым корпусом машины. Неслышно падали слабые северные березки. Порыв Желдакова остановил Воскобойников. Он положил ладонь на напряженную его руку.

— Не стоит, капитан, — тихо, но очень слышно произнес Воскобойников. — Пощадим землю. Ей и так предстоит еще…

Желдакову на мгновение сделалось стыдно. Он вернулся на колею, а через несколько минут уже спокойной езды впереди блеснула речка.

Сколько речек таких перешли они на своем веку, оставляя позади себя мосты, рельсы, измученные берега, покорив в обе стороны на много километров лес и все, что росло там. Желдаков подумал об этом, но ни одной речки из покоренных он не помнил. Всякий раз новая река была словно первой рекой в его жизни. Те, прежние реки, реки детства и юности он помнил. Но они стояли как-то отдельно, словно не имели никакого отношения к нему сегодняшнему. Была в этом его состоянии какая-то жадность, дикость какая-то, какая-то необразованность души. И это Желдаков смутно понимал.

Внизу под косогором вода не отражала луны, и река была черной и холодной. Они развели костерок. Хвоя горела страстно и ярко, а ветви и стебли лапника тлели, ежились в жарком, но легком пламени хвои и только потом, когда жар высушивал их, они начинали гореть ровным светлым огнем с невысоким пламенем. И это было хорошо: пламя не загораживало от них воды — и ночь оставалась прозрачной, и им было хорошо ад дно друг друга.

От воды, с гор, от самой земли веяло стойким холодом и только каменья, нагромоздившиеся здесь за многие-многие столетия, дышали чуть ощутимым, но все же необоримым теплом прошедшего дня. На ощупь они походили на кожу человека. И все это превращалось в звуки — здесь звучало все: и лунный свет, и течение реки, и молчание камней…

Рыбу ловить они не стали. Удочки и прочие снасти, которые вытащили из железного короба. ГТС, так и остались в стороне от костра неразобранные. Воскобойников лежал на солдатском полушубке, брошенном на пружинящие ветви лапника, смотрел в небо, покусывая хвоинку, а Желдаков сидел у костра, сцепив пальцы на острых коленях.

И сейчас у Желдакова сначала едва обозначилось, а потом окрепло такое ощущение, точно он — большой, сильный, гибкий, взрослый мужчина с твердым ртом и прозрачными, глядящими на мир без изумления глазами — только что родился, точно в его жизни ничего еще не случалось, а все только начинается. У него мороз пошел по коже от сознания этого.

— Скажите, капитан, — тихо проговорил Воскобойников, — вам никогда не было жутко от своего собственного прошлого?

— Не понял, — ответил Желдаков. Он действительно не понял Воскобойникова.

— Я говорю о том, что мы с вами так много настроили, так много изуродовали