Гунро взяла меня за руку, и мы вышли на залитую солнцем лужайку.

— Что в банке? — тихо спросила Гунро, когда мы обошли фонтан.

Мимо проходили женщины, которые еще не успели укрыться в комнатах от полуденного зноя. Я подождала, пока они удалились на безопасное расстояние, и только потом ответила. Привычное место Хатии пустовало, хотя ее балдахин так же колыхался на горячем ветру.

— Это дал мне Мастер, — сказала я. — Что бы ни случилось, Гунро, не прикасайся к банке. Когда Хентмира воспользуется ею, фараон умрет.

Некоторое время она молчала; мы подошли к выходу на дорожку. Потом она спросила:

— А Хентмира?

— Я не знаю. И Мастер тоже не знает. Ясно одно: она сильно заболеет.

— Значит, Банемус скоро сможет вернуться домой. — Она отдернула руку и обошла меня кругом. — Мастер одобряет это?

— Да, не волнуйся, Гунро. Сначала будут проверять еду и питье фараона, а к тому времени, как выяснится, что пища его была безвредна, Паибекаман уберет банку и все следы масла. Но если Хентмира будет в силах вернуться обратно в келью и принесет банку с собой, я надеюсь, ты позаботишься о том, чтобы она бесследно исчезла.

— Можешь положиться на меня. Но Хентмиру очень жаль. Она заслуживает лучшей доли. А что, если она выживет и обвинит тебя?

Я пожала плечами.

— Не останется никаких доказательств, а египетское правосудие верит только доказательствам. Никого не признают виновным только на основании слухов. Кроме того, разве в гареме нет других женщин, которым случалось использовать яд? И потом, какое это будет иметь значение, когда Рамзес будет мертв?

Она подняла брови, слабо улыбнулась и повернула обратно.

Я пошла дальше, в горле стоял ком. Я тоже заслуживаю лучшей доли, Гунро, с яростью думала я, в глазах у меня стояли слезы. Я совсем не холодная и не злая. Я попавшая в ужасную западню, доведенная до отчаяния женщина, которую обстоятельства вынуждают принимать отвратительные решения. Я не виновата. Я могу быть доброй. Я могу быть бескорыстной и великодушной. Я могу быть верным другом. Спроси моего брата. Преданный Паари! Он мог бы влезть на крышу гарема и крикнуть, чтобы услышали все эти завистливые и злобные женщины! Ту — истинная последовательница Маат! Ту способна на безграничную любовь!

Дисенк взволнованно бросилась ко мне.

— Ту, ты плачешь! — воскликнула она.

Я бросилась на кушетку.

— Открой врачебную сумку и подай мне маковой настойки и воды, — потребовала я. — Мне нужно поспать, Дисенк. Если я не посплю, я сойду с ума!

Она поджала губы, но повиновалась, я выпила мак, запила водой и тут же легла на спину и закрыла глаза. Когда снотворное начало действовать и мой разум успокоился, вдруг перед глазами очень явственно возник образ умирающего Кенны, с серым лицом и глазами полными муки. Потом мак властно увлек меня за собой, и я ощутила блаженное умиротворение.

Ночью я опять пила настойку, чтобы уснуть, потому что с наступлением темноты меня охватило беспокойство, большее, чем я когда-либо испытывала, я вздрагивала и вскрикивала от каждой тени, от каждого звука. Даже очаровательный маленький Пентауру не мог унять моего ужаса, мне даже показалось, что мой страх передался ему, потому что он вдруг стал беспокоиться и капризничать у меня на руках. Я ему тоже накапала маковой настойки. Он тут же затих, но я лежала без сна еще целую вечность, прежде чем поддалась действию мака. Колеблющееся пламя лампы отбрасывало неясные тени, и я вздрагивала всякий раз, когда они вдруг принимали грозные очертания и исполняли зловещий танец на стенах комнаты. Успокоительное порождало бессвязные сны, я пробудилась поздно и с тяжелой головой, впереди был жаркий солнечный день, полный почти невыносимого напряжения.

Весь день я просидела на подушках во дворе, у двери в свою комнату, Пентауру лежал рядом со мной на покрывале. Страх и мрачные предчувствия пронизывали меня каждый раз, когда кто-нибудь приближался, и ладони становились влажными от пота, когда человек проходил мимо. Я не могла есть, только постоянно пила пиво, пытаясь размыть плотный комок в желудке.

Рядом со мной остановился слуга, он поклонился и протянул мне свиток; тотчас тошнота мощной волной подкатила к горлу, но свиток оказался всего лишь сообщением от смотрителя из моего поместья. Урожаи созревали, колосья были чистыми и здоровыми, и он собирался начать жатву к концу пахона. Не желаю ли я прибыть в Фаюм, чтобы лично наблюдать за сбором урожая? Я поблагодарила посыльного и отпустила его, потом зажала папирус в коленях и уставилась невидящим взором на шумный многолюдный двор. Я представляла себе изогнутые серпы, аккуратно срезающие царственные зрелые колосья, их щедрое золото вздрагивало и падало, вздрагивало и падало, а сборщики урожая продвигались по полю все дальше и дальше. Однако, как я ни старалась отвлечься, прекрасная картина сбора урожая перед моим внутренним взором неотвратимо стала превращаться в видение ужасного и хладнокровного убийства: серп в моей руке, я поднимаю руку и взмахиваю серпом в раскаленном воздухе, Рамзес валится на землю снова и снова, кровь, хлещет из его горла и заливает мне ноги. Не в силах прогнать от себя этот страшный мираж, я была вынуждена терпеливо ждать, пока он наконец не растаял. Я страстно желала забвения, но не осмеливалась снова глотать маковую настойку. Вокруг радостно и прозаично бурлила жизнь детского двора, и я знала, что мое безумное бдение продолжится и на следующий день. Думать об этом было невыносимо.

Сразу после полудня двор опустел, погрузившись в тяжелую, жаркую дремоту. Я тоже легла на кушетку и лежала, глядя в потолок, пока не услышала, что жизнь но дворе снова просыпается. Тогда я опять заняла свое место у двери. Дисенк вынесла доску для игры в сенет[87]и попыталась убедить меня поиграть, но, хотя я перебирала пальцами конусы и катушки, я боялась вверить себя игре, которая не просто требовала сообразительности от игроков, а вовлекала мощные высшие силы. Если я проиграю, то закончу игру в центре игрового поля, что будет означать погружение в глубокие воды, и тогда я узнаю наверняка, что боги оставили меня. Лучше было этого не знать.

Я снова уступила своей потребности выпить на ночь маковой настойки, но на этот раз выпила мало и не смогла впасть в глубокое забытье, а бродила в сумеречном мире полусна, где мы с фараоном беспечно смеялись и нежно ворковали в опочивальне. Потом эта фантазия поблекла, я резко села на постели, вытянувшись как струна и совершенно проснувшись; стояла глубокая ночь, час, когда удушающая рука тьмы сжимает и человека, и зверя и даже звуки делаются глуше. С бьющимся сердцем я напряженно вглядывалась в темноту. Что-то разбудило меня, какая-то неясная угроза, что пряталась во тьме. Я попыталась позвать Дисенк, но голос не слушался меня.