— Да, я была во дворце без твоего разрешения, — нетерпеливо сказала я, — и фараон сурово отругал меня. Обещаю, что впредь это больше не повторится, и надеюсь, что мой опрометчивый поступок не вызовет подобного потока обвинений в твой адрес за то, что ты плохо справляешься со своими обязанностями. Полагаю, ты захочешь обсудить с ним мою просьбу, но сомневаюсь, что он будет возражать. Он воспримет визит к Гуи как наименьшее зло.

Я выдавила кривую усмешку. Хранитель казался озадаченным.

— Мое позволение зависит от позволения царя, госпожа Ту, — ответил он. — Я подойду к нему с твоим вопросом, как только он закончит на сегодня свои дела с управителями.

Большего я и не ожидала, кивнула и тотчас пошла дальше. Сцена в приемной Рамзеса начинала складываться в последовательность ярких картин, ранивших мое сердце, как лезвие ножа, и я поспешила уединиться в своей келье, чтобы не разрыдаться прямо перед Амоннахтом.

Остаток дня я провела на кушетке, отрешенно баюкая малыша и всхлипывая от унижения, но ближе к закату Амоннахт прислал сообщение, что царь позволил мне навестить Гуи, если я возьму с собой стражника из гарема. Чтобы я не сбежала, мрачно подумала я. Я уложила Пентауру в корзинку, которая быстро становилась мала для него, и приказала Дисенк привести в порядок мое лицо.

Пока она героически пыталась замаскировать мои опухшие глаза и покрасневший нос, я смотрела на свое непривлекательное отражение в зеркале и отщипывала кусочки холодной гусятины с сельдереем. Я не могла смириться с судьбой, на которую царь так бессердечно обрекал меня, я должна была что-то сделать, но что? Это мог знать Гуи. В отличие от фараона Гуи всегда заботился обо мне. Он должен подсказать какое-нибудь разумное решение. Я была уверена, что безвыходных положений не бывает.

Так я пыталась успокоиться и собраться с силами, пока прохладные руки Дисенк колдовали над моей кожей, но эти храбрые мысли были слабым утешением, и мне огромных усилий стоило не разрыдаться снова, когда я наклонилась поцеловать спящего сына.

Стоял теплый розовый вечер. Я осталась равнодушной к тихой прелести закатного солнца, заливающего нежным светом гладь озера Резиденции. Стиснув зубы и зажав ладони в коленях, я села в каюту скифа, безразлично глядя на розовеющие борта своего суденышка и отрешенно прислушиваясь к хлопанью паруса. Пристань поместья Гуи показалась мне мечтой, к которой я стремилась долгие годы.

Оставив кормчего и гребцов у воды под деревьями, я прошла под пилоном, миновала будку привратника, обменявшись со стариком несколькими словами, которые тут же забыла, и направилась по дорожке к дому. Нут наконец поглотила солнце, оно исчезло за горизонтом, и спустились сумерки.

Пройдя в ворота сада, я ступила на мощеный двор, и тут из-за угла дома вышел Гуи. Мы одновременно увидели друг друга и остановились. Темнота надвигающейся ночи стала сгущаться между нами, и мне вдруг показалось, что мы стали участниками какого-то магического ритуала или фигурками в чьей-то страшной и непонятной игре. Я всю дорогу представляла, как брошусь в его надежные объятия, рыдая, буду искать утешения у него на груди, но сейчас он вдруг показался мне таким чужим и далеким от всего, что меня окружало, что было знакомо и близко. Я совершенно ясно поняла, что не смогу приблизиться, а буду лишь издали смотреть на него с болью в сердце.

— Гуи, — сказала я, — я в беде. Я боюсь.

Он не ответил. Наклонив голову, он молча прошел через двор, как серебристо-бледный призрак, в мягких сумерках только набедренная повязка разделяла плавные контуры его фигуры. Он, очевидно, собирался плавать. Запечатлев поцелуй у меня на лбу, он прошел мимо, я последовала за ним в сад.

Он вел меня в сторону от дорожки, через кусты. Обойдя пруд с лотосами, мы углубились в буйные заросли и наконец подошли к подножию стены, что отделяла его поместье от соседнего. Там он обернулся ко мне и кивнул:

— Рассказывай.

Во мне будто прорвало плотину. Сжав кулаки, глядя на темную кирпичную стену за его спиной, я рассказала, как мне не позволили вернуться в свои комнаты, как отказали в аудиенции, как с отчаянным упрямством все же я пошла в приемную фараона и просила вернуть меня на его ложе, а потом умоляла отпустить в мое поместье в Фаюм.

— Он не имел права так поступать со мной! — выкрикнула я. — Я сделала все, чтобы он не мог обойтись без меня, я всячески ублажала его, и как он отплатил мне, Гуи? Он выбросил меня, как ненужный мусор, отшвырнул, как грязную юбку, которую никогда больше не наденет! Он унизил меня перед своими управителями. Говорил со мной так надменно, будто не знает меня! Я ненавижу его!

И вдруг я осеклась, потому что, высказав наконец это, я почувствовала огромное облегчение. Это правда. Я ненавидела его. Под израненным самолюбием, под горечью разочарования, чувством отвергнутости, крушением надежд бушевало море ненависти к человеку, которому я подарила свою девственность, любовь и преданность, а он отплатил мне за это непостоянством и безразличием.

— Я ненавижу его, — шепотом повторила я. — Я желаю ему смерти. Я готова убить его за то, что он со мной сделал.

Воцарилось долгое молчание. Все время, пока я произносила свою горячую тираду, Гуи простоял не шелохнувшись. Он внимательно смотрел на меня, его руки были свободно опущены вдоль тела. Нас обступала ночь. Серый сумрак поглотил кроны деревьев, и они, будто неясные тени, дрожали и шептались над нашими головами. От земли сочилась темнота, обволакивая нас туманом таинственности; белое тело Гуи стало серым и бесплотным. Я слышала его спокойное, ровное дыхание, только напряженный взгляд противоречил безмятежности мерного ритма.

Наконец он заговорил, и это было так, будто я только и ждала этих слов, чтобы черный замысел полностью созрел и оформился у меня в голове.

— Ты уверена? — тихо спросил он. — Ты совершенно уверена? Тогда почему бы и нет? Он подло поступил с тобой. Он приговорил тебя к жизни в невыносимой тоске, начисто лишил свободы. Он опозорил и унизил тебя. И ты ни в чем не виновата. Ты сделала для него все, что могла, и жестоко поплатилась за это. — Он шагнул ближе ко мне, тень скользнула по его бледному лицу и осталась лежать под потусторонними красными глазами. — С такой же слепой беспощадностью он поступает с Египтом. — Его голос звучал гипнотически. — Нельзя позволять ему это. Ты попыталась помочь своей стране, и твоя попытка была напрасной, но в этом нет твоей вины. Убийство фараона будет актом милосердия.

Я смотрела на его крепкие зубы и чувственные губы, и душевное волнение покидало меня, уступая место внутреннему покою. Акт милосердия. О нет, мой Мастер. С моей стороны — это акт попранного честолюбия, а с твоей — акт государственной измены. Но какими бы ни были мотивы, мы одного поля ягоды, я и ты, нас тянет друг к другу, как вожделение к молодой плоти, как жажду к крепкому вину, как ярость к отмщению…

— Ты всегда знал, что мы к этому придем, правда, Гуи? — медленно проговорила я. — Даже если бы мне удалось выполнить твое задание и повлиять на изменение политического курса фараона — задание, которое никто был не в силах осуществить, и ты знал это, — однако ты всегда знал, что в конечном счете его убийство необходимо. Поэтому ты никогда по-настоящему не пытался влиять на Рамзеса через свой дар предвидения, правда? Возможно, ты мог добиться того, чтобы его политические решения были менее пагубными для страны, но ты не беспокоился об этом, потому что ты хотел его смерти. Все эти годы ты ждал лишь подходящего момента.