И снова голод, но на этот раз в стране, в которой ученые занимались разработкой новой атомной бомбы, довел некоторых людей до каннибализма. 19 февраля 1947 года под одним из мостов в Киевской области была обнаружена сумка с человеческими останками. Тело идентифицировали – убитый был юношей 16–17 лет, но от него остались только голова и “обе ноги, с которых острым ножом было срезано все мясо”. Три недели спустя была арестована женщина, убившая собственную семилетнюю дочь. К тому времени мать и вторая дочь, старшая сестра девочки, почти доели труп убитого ребенка. Примерно в то же самое время всплыла еще одна история: женщина убила своего семидесятилетнего мужа, после чего разделала и засолила его труп[826].

Таким образом, за фасадом эвфемизмов и сокрытия правы, за пределами того мира, в котором существовал сталинский средний класс, шла борьба за элементарные средства к существованию. Для того чтобы объяснить отчаяние и безысходность, охватившие советскую деревню в 1947 году, не требуется никакой теории долгосрочного ожесточения. В публичном официальном пространстве сохранялся фасад благопристойной скорби по погибшим, беззлобной зависти к павшим героям и старый добрый непоколебимый стоицизм. Однако в стране, где цензура вымарывала строчки детских стишков и песенок, мальчишки играли на улицах в футбол черепами непогребенных солдат, а летними ночами их отцы отправлялись на бывшие поля сражений, ища, чем бы поживиться. Вплоть до 1970-х там еще находили трупы солдат с золотыми коронками. Их военная форма к тому времени уже истлела, но металлические знаки различия или пуговицы для коллекционирования вполне могли сохраниться, а в удачную ночь можно было найти и пистолет, чтобы затем его почистить и вернуть в рабочее состояние[827].

Но не массовая катастрофа с множество смертей, а одна-единственная смерть взорвала этот послевоенный, наполненный официально одобренными фантазиями мир. Илья Эренбург писал:

Каждый запомнил горе, дурные предчувствия и публичные рыдания. Люди были растеряны: “Что теперь будет? Это ужасно, как же теперь жить?”[829] Появились даже слухи о грядущей гражданской войне. Но не это отличало смерть Сталина от кончины Ленина. Эренбург шел домой по улице Горького в ночь похорон, когда внезапно ему в голову “пришла простая мысль”: “[Н]е знаю, будет хуже или лучше, но будет другое…”[830] Поэт Борис Слуцкий сформулировал ту же мысль более изящно:

Здоровье Сталина уже давно ухудшалось, однако никто не отваживался строить планы на случай его смерти. Когда ночью 1 марта 1953 года у него случился инсульт, ватага политиков, чьи жизни напрямую зависели от вождя, не знали, как им следует реагировать на случившееся. Ходили слухи, что парализованного генералиссимуса оставили умирать на ковре в его кабинете, там, где он и упал. Некоторые были уверены, что Сталина отравили. Как бы то ни было, только спустя четверо суток группа врачей, приехавших на сталинскую дачу, заявила со всей определенностью, что он скончался. Лишь тогда газеты начали придавать ситуацию огласке, известив своих читателей о том, что у Сталина случился инсульт, наблюдается “учащение и нарушение ритма пульса (мерцательная аритмия)” и состояние его очень серьезное[832]. К тому моменту, когда в прессе появилось сообщение о смерти Сталина, он был мертв по крайней мере сорок восемь часов[833].