Глеб мыслил под ся всё сгрести! — крикнул худой длиннолицый боярин в высокой конической формы шапке-колпаке.

— Боярина Олександра твои подруцники, князь Святополк, убили зверски! — не слушая его, неистовствовал Ставр.

— Боярин Александр сам первый меч обнажил. А во тьме, в суматохе не видно, боярин или холоп, — прерывая крики и шум, твёрдо изрёк Яровит. — И, думаю, не место и не время сейчас споры безлепые разводить! Народ ждёт нашего решения, мужи!

Ставр, злобно махнув рукой, грузно плюхнулся на скамью.

Встал Дмитр Завидич, богатый землями боярин, старый, седой, сильно горбившийся и опирающийся на посох.

— С Киевом надоть дружить, мужи новогородчи, — сказал он, обводя собрание хитроватым взглядом. — С Киева жито нам идёт. А без жита глад великий грядёт в Новом Городе. Сильна в Киеве дружина, силён князь Изяслав.

— У нас дружины не слабей! Не един раз киян били! И при Володимире, и при Ярославе бивали днепровских! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Ну, тако. Но жито — откудова брать будем? — возразил Дмитр Завидич. — Полочкий князь Всеслав — давний нам недруг, а из-за моря возить — вельми накладно. Да и режь, и пшенича у их худая, и не довезти мочно, пропадёт дорогою. Вот и смекайте.

— Князю Глебу — ему до нужд наших никоего дела не было, — молвил староста Иванковской сотни, полный чубатый купец. — Даже мёд, воск, и то княжьи тиуны отбирали. Вот тобе, княже Святополк, и тобе, боярин Яровит, слово наше купецкое. Коли будете права и леготы Нового Города блюсти, коли на кресте святом в том поклянётесь, весь Новый Город за вас станет! Никому бо Глеб не был тут люб!

— Верно! Верно! — шумно поддержали купчину житьи.

Слуги принесли на зелёном сукне леготные грамоты — харатейные свитки со старинными вислыми печатями — ещё Ярославовыми. Гюрята Рогович осторожно развернул их и вслух стал читать.

Святополк, прикрыв веки, слушал. Он знал, знал всё, о чём будет идти речь, и с трудом сдерживал досаду и раздражение. Как, он — князь, а с ним спорят, ему не желают подчиняться! Словно и не правитель он, а наёмник какой-то! Ну что это! Разве достойно ему во всяком деле, вместо того чтоб распоряжаться и творить своей волей, искать совета у веча — этого сборища горластых мужиков?!

Князь исподлобья уставился на Яровита. Посадник улыбнулся ему одними уголками губ и понимающе кивнул: ведаю, мол, тяжело такое выносить.

По леготным Ярославовым грамотам выходило следующее: князю принадлежало право суда, но на суде должен быть посланный от веча; судебная пошлина делилась поровну между князем и общиной; ко всем княжеским людям должны быть приставлены вечевые люди. Князю полагалась дань для прокорма дружины и челяди, для выплаты Киеву и на содержание княжеского двора, но собирать всё это должен он был не сам, а через новгородцев. Посадников в пригороды — в Плесков, в Изборск, в Старую Руссу — назначал Новгород, и князь не имел права их сместить без согласия веча, на которое собирались все именитые люди. Князь имел под рукой дружину и всё войско, но начинать войну без согласия веча не мог. Князь должен был придерживаться всех старых и новых договоров, заключённых Новгородом, и не мешать торговле. Сам он мог торговать, но не через своих людей, а только через новгородцев. Князь не имел права приобретать земельные угодья или иную недвижимость ни для себя, ни для жены, ни для дружины.

Единственное, в чём князь имел безраздельное право — это творить проездной суд в волостях и пригородах.

Злила, сильно злила Святополка такая кабала, но понимал он: придётся терпеть. Уж лучше сидеть здесь, чем мотаться из страны в страну, из волости в волость.

Епископ Герман поднёс ему для целования большой серебряный крест. Святополк приложился к кресту губами и устало пробормотал:

— Даю роту. Блюсти буду волю новогородскую.

Сев обратно на столец, он тупо и угрюмо смотрел вслед уходящим из палаты вятшим.

«А ну вас всех к чёрту!» — подумал он со злобой, чувствуя, как смыкаются веки и накатывает на него тяжёлая усталость после долгого многодневного пути и бессонной ночи.

Глава 97

СГОВОР С ПОГАНЫМИ

Степь открылась Всеволоду полная безмолвной скрытой враждебности и каких-то неведомых ему, русскому человеку, тайн. Чувство тревоги закралось в душу, едва исчез за окоёмом последний перелесок и вокруг, куда ни бросал он настороженный взгляд, распростёрлась безбрежная степная равнина.

С каждым стуком конского копыта, с каждым мгновением тревога эта крепла, пальцы рук, судорожно вцепившиеся в поводья, предательски подрагивали, а уста, запёкшиеся на сухом тёплом ветру, плотно сжимались помимо его воли.

Ветер гнал по степи жухлые невесомые шары перекати-поля, свистел в ушах, крепчал, он был подобен дыханию некоей вражеской силы, был словно напоён, пропитан злобой, он смеялся, издевался над Всеволодом, бросая ему в лицо пыль и залепляя глаза песком.

Гнулись с шуршанием к земле сухие серебристые травы. В сине-голубой безмерной выси кружил, распахнув широкие крылья, хищный ястреб, зорко выискивающий в траве жертву и готовый к яростному стремительному броску. Травы были чужие, ястреб — чужой, небо — тоже чужое, враждебное, жестокое. И всё-таки ковыльная отливающая сединой степь была полна особой, ни с чем не сравнимой красоты. И красота эта — Всеволод понимал — дорога сердцу каждого кочевника. Вольный простор — стихия половца. Не случайно ведь степняки во время своих летних перекочёвок не любят ставить юрты одну рядом с другой — так им тесно. А вот когда вокруг — ни души, когда один ветер шумит в ушах, то и глазу половца приятно — он любит созерцать привычную пустоту. Что же, в пустоте и вправду есть прелесть, равно как и в одиночестве — своё преимущество.

По пути часто попадались табуны лошадей, стада коз и баранов, сопровождаемые оружными всадниками. Здесь кипела жизнь, мирная и ратная, со своими неповторимыми красками. Как разнятся судьбы людей, так и жизнь одного народа не похожа на жизнь другого. Руссы заселили леса, половцам полюбились причерноморские степи.

...Всеволод постарался отвлечься. От своей жены, половчанки Анны, любознательный князь много узнал о нравах и обычаях кипчакских племён, и теперь, вспоминая её сбивчивые рассказы в вечерней тишине опочивальни, то удивлялся, то снисходительно улыбался, то с неким тайным страхом набожно крестился, озираясь по сторонам. Воистину, иной народ, иная жизнь, иные мысли, иная вера...

При