С какого-то момента, когда, по его мнению, ещё не наступило время для неподобающих выходок, он вдруг вскочил и убежал.

— Ага. А у собрата Воталу, значит, не было таких позывов?

— Ни в малейшей, видит Сет, степени.

— И ничего не произошло с глазами?

— А что могло произойти с глазами?

— Сирень не казалась жёлтой, а небо красным?

Воталу только почмокал губами в ответ.

— И дорожки сада игриво не петляли, одаривая волнами ни на что непохожих по своей свежести ароматов? И мостики не выгибали услужливо дрожащие от наслаждения спины, давая возможность взлететь над живыми, сине-серебряными ручьями? И не попадались по дороге удивительные женщины со струящимися фигурами и птичьими голосами? И не вздымалась над ним до самого оранжевого неба состоящая из чёрных и бледных квадратиков стена, населённая наверху рогатыми, многорукими, но удивительно добрыми существами, которые умели свисать оттуда сверху и почти что дышать в лицо?

— Так ты дошёл до стены? — задумчиво сказал Воталу. Но почему два неба? Красное и оранжевое.

Сетмос-Хека уверил его, что было ещё три или четыре, но просто он не знает названия этих цветов.

Воталу думал долго и честно и сказал, что ничего из перечисленного собратом Сетмосом не видел. И даже ничего отдалённо похожего. Хека задумчиво кивнул, и по выражению неприятного его лица можно было подумать, что он доволен ответом. Дух исследователя, глубоко сидевший в хирурге, побудил его задать целый ряд вопросов в ответ на вопросы повелителя запахов, но не успел. В помещении потемнело И без того узкий оконный проем заслонила чья-то голова.

Черты лица были неразличимы, но по одним лишь очертаниям можно было сделать безошибочный вывод.

Бесора!

Располагаясь спиной к свету, она как бы излучала своим обликом темноту и неприятную, неосвежающую прохладу. Учёные мужи не успели ничего спросить. Она сама сообщила, что ей потребен повелитель запахов. Воталу, не скрываясь, вздохнул с большим облегчением, что потребен не он. А когда зашёл в свою мастерскую, шумно задвинул засов на закрытой двери.

На берегу не нашлось удобного места для генеральского стана и Яхмос остался на «Тельце». Не всё ли равно, где раздражённо расхаживать: по пыльному земляному пятачку перед походным шатром или по корабельной палубе. Донесения летели к нему, как птицы, и в клюве каждой было отравленное зерно. Полки тупо топтались, неуверенно подползая к стенам Дендеры. «Стремительные в Фивах» завязли на топком перешейке между старыми каналами, «Пустынные львы» одною лапой влезли в засаду в тамарисковой роще и оставили там половину когтей, «Летящие стрелы», потрёпанные ещё у предыдущей цитадели, не знали, как переправиться через искусственные пруды у северной стены — гиксосы сожгли горящими стрелами лодки местных рыбаков.

Санех сказал, глядя в палубный настил, что, судя по всему, приказ не будет выполнен, штурм сегодня не состоится. Произнеся эти слова, начальник стражи замер, ожидая вспышки генеральской ярости. Брат фараона всегда неистовствовал, когда наталкивался на противодействие своим планам. И ему было всё равно, кто противодействует — человек, болезнь или Нил. В такие моменты находиться рядом с Яхмосом было небезопасно, и Санех сейчас был не рад тому, чем обычно гордился — не рад был своей роли приближённого к великому полководцу. Все прочие слуги, чья чувствительность к опасности, как известно, далеко превосходит кошачью, забились в корабельные щели. Даже печь на носу «Тельца» прекратила потрескивать. Даже парус повис крашеным мертвецом.

Генеральские ступни звучно били гиппопотамовыми подошвами по палубным доскам. Восемь шагов туда, восемь шагов обратно. Туда — обратно, туда — обратно. Санех всё глубже втягивал голову в плечи.

Тяжкое шагание прекратилось.

Сейчас грянет.

Подождав ещё некоторое время, Санех медленно-осторожно поднял глаза. И увидел удивительное. Яхмос стоял так, словно передразнивал начальника своей стражи — смотрел в пол палубы. Самый приближённый из приближённых точнее точного знал, что там, на полу, ничего интересного быть не может, браслет с руки не падал и золотая монета никуда не закатывалась. Или, может быть, у великого, гусеподобного воителя появился новый способ проявления гнева? На всякий случай начальник стражи остался неподвижен и нем.

— Штурма не будет, — сказал Яхмос.

Из-за того, что генерал произнёс эти слова довольно тихо, трудно было сделать однозначное заключение о его тоне. Он всего лишь соглашался с выводом начальника стражи относительно полковых донесений или приказывал, чтобы было так. Но для таких случаев у Санеха был свой способ, он шумно сглотнул слюну, как бы показывая, что у него есть вопрос, но он не решается его задать.

— Пошли к Хнумхотепу и к остальным, пускай становятся лагерем и выдвигают посты.

Начальник стражи на мгновение потерял обычную сдержанность и посмотрел на генерала широко раскрывшимися глазами. Тот, не обращая внимания на эту вспышку удивления и перенеся вес на левую подошву, правой пошлёпывал по доскам палубы.

— Мы не будем штурмовать Дендеру сегодня. И завтра не будем. Начинаем большую осаду.

У начальника стражи не было больше средств для того, чтобы выразить ещё большую степень потрясения, глаза шире не открывались, но внутри он трепетал. В услышанное всё же трудно поверить. Яхмос отказывался от тактики, от своей любимой тактики непрерывного, стремительного напора, не считающегося с попутными жертвами. Лучше оставить под стенами сокрушаемой цитадели несколько сот лишних трупов, но не потерять темпа наступления. Тогда с какого-то момента гиксосские крепости будет брать уже не просто пехотинец, лезущий на стену с топором и палицей, а сам невидимый вихрь победоносного наступления. Ворота будут распахиваться, а лошади покорно ржать в облаках накатившей египетской пыли. Тратя не жалея солдат в начале наступления, возместишь их экономией во время бескровных побед на волне наступления. Гиксосы нигде не проявляли охоты к сдаче, значит ли это, что генерал Яхмос отступает и меняет свой план?

— Принеси мне чистый свиток и чернила.

В течение следующего часа Яхмос сам, не прибегая к помощи писцов, составил грубой генеральской рукой каллиграфически чудовищное послание своему начальнику тыла Нутернехту в Фивы.

— Пусть отвезут под строжайшей охраной, — велел он начальнику стражи.

Толпа слуг не рухнула в пыль пред ними, не заколыхались волны опахал, не разлились сверканием туалеты вельмож, никто не обратил внимания на их появление, и чувствовалось, что Апопу это не кажется ненормальным. Прямо от захлопнувшихся за спиною ворот начинались две чуть расходящиеся друг от друга улицы, составленные из белых глинобитных домиков разного размера и устройства. При желании можно было догадаться, что это поселение воздвигалось не только без особого плана, но даже с вызовом всякому порядку. Где-то имелись заборы, где-то нет, где-то торчали у входа пальмы, а то и семейства пальм, где-то валялись горы слежавшегося хлама. Там курятся над дворовой печью непонятные дымы, а там постукивают молотки по невидимому металлу. Умирают от лени собаки. В целом ничего удивительного. Квартал ремесленников в Мемфисе намного меньше, но немного похож.