— А это Аварис.

Левая часть картины напоминала собой раскрытый веер с семью или восемью неодинаковыми по ширине лепестками. Они были разделены или стеной, или широкой улицей. И внутренне были устроены все по-разному. Один представлял собою просто кусок тропического леса с разбросанными в беспорядке разноцветными кубиками зданий. Другой скорее напоминал площадку для сушки кирпичей, когда крестьянин выкладывает их из формы рядком друг к другу. Казармы, что ли? Или какие-нибудь мастерские? Были там и городские кварталы, как в Мемфисе — дворцы с большими садами и бассейнами, дома с маленькими садиками и крохотными, как стекляшки, прудами. Мериптах в своё время частенько забирался на пилон храма Птаха и любил поглазеть на родной город. Аварис был больше Мемфиса и, если можно так сказать, гуще. Частью похож, но чем не похож вовсе — это уличным движением. Что можно увидеть на египетских улицах? Бредущего торговца, бредущего водоноса, бредущего крестьянина, погоняющего бредущего осла. Ну, плывущее кресло вельможи под опахалом или под двумя опахалами. Здесь всё скакало и катилось. Всадники, всадники и колесницы, колесницы. Даже отсюда, с башенной высоты, это производило впечатление, и казалось, что слышится грохот копыт и колёс.

Каково же оказаться там? При этом поднятая спешкой пыль не переваливала через высокие стены в тех местах, где они сдерживали улицы с боков. Стало быть, улицы регулярно увлажнялись.

— Это Аварис, — повторил царь, — не только его вид, но и рассказ о нём. В каждой из отдельных частей живёт одна из сил города. Приходится следить, чтобы не было меж ними случайного смешения. Часто человек проживает в одной части города всю свою жизнь, трудится и умирает, так и не узнав о существовании других частей. Даже о том, что на эту башню можно подняться, знают не все, и не все, кто знает, сюда поднимались. Вот, посмотри сюда, это район Рехи-Хет, тут собраны все учёные мужи, какие только были в землях нашего мира. Мы отправимся туда, ты всё увидишь своими глазами, сможешь поговорить с любым. Вся их мудрость для тебя. Ты теперь её господин. Понимаешь меня? А вон там воспитательные дома для грудных и подрастающих детей, и дальше школы. Видишь, они как раз...

— А это что? — довольно бесцеремонно перебил правителя Мериптах. За два прожитых здесь дня он полностью освоился с мыслью, что бояться ему тут нечего, и мелкими выпадами мальчишеской резкости понемногу рассчитывался за давившие его все последние дни аварисские страхи.

Увидев, куда показывает рука Мериптаха, Апоп незаметно поморщился:

— Почему тебя заинтересовало именно это место?

— Почему? Вокруг него самая высокая стена и стражники стоят, хотя нигде больше их нет.

— Там живут женщины. Жёны Авариса.

— Там живёт моя мать? Настоящая мать.

Апоп снова поморщился:

— Я не мог не рассказать тебе того, что рассказал, но всё же жалею, что это пришлось сделать. Я боюсь, что все твои мысли будут теперь заняты этим садом. И это будет совершенно напрасно. Много шансов против одного, что женщины, родившей тебя, там нет. Женщины умирают, женщины просто стареют, а там не держат старух, ибо они не могут рожать. Сорок лет — это уже начало старости, а твоей матери должно было бы исполниться примерно столько. Потом, я ведь тебе говорил уже: тех, кого привёз Мегила, несколько десятков, и сузить круг нет сейчас никакой возможности. Я же говорил тебе — целая канцелярия в моей канцелярии занимается тем, чтобы всё запутать в делах о рождении, а ещё лучше — сделать забытым. Это невероятное стечение удач, что Мегиле удалось до чего-то дознаться. При этом надо помнить, что он мог и ошибиться, принять за подлинный след своего отцовства какую-нибудь хитрость канцелярских писцов. Но есть довод главнее против мечтаний в ту сторону. Никакого подлинного родства ты не обретёшь, даже если тебе укажут эту женщину. Она не узнает тебя, ты не узнаешь её. Вы обнюхаетесь, как животные, и ничего не вспомните совместного, общего. Она даже не кормила тебя, ты даже не обнимал её. Хочешь что-то возразить?

Мериптах отрицательно помотал головой, продолжая при этом всё же смотреть в сторону лепестка, жирно очерченного высокой кирпичной стеной.

Воталу-бимес стоял у окна и рассматривал камешек, схваченный специальными узенькими щипцами, держа их против света. Прищуренный глаз рождал впечатление неприятной озабоченности. Хирург хмуро беседовал сам с собою и с камешком, шевеля толстыми губами.

Сетмос поздравил его с наступлением нового утра, несомненно наступившего благодаря усилиям божества, имя которого входит в состав его собственного имени. Воталу угрюмо хрюкнул, не отрываясь от своего одноглазого занятия.

Сетмос помялся, не умея объяснить себе тон хирурга — то ли свойственной ему в иные дни мрачноватой неприветливостью, то ли вчерашним злым вином. Был один проверенный способ смягчить настроение соседа — проявить интерес к его работе.

Оказалось, Воталу добыл сегодня на рассвете этот камень из тела доставленной к нему женщины. Она долгое время жаловалась на трудности с извержением мочи, и трудности эти привели к тому, что она стала на край гибели и даже молила о смерти, видя в ней избавление от невыносимейших болей. С помощью своих изумительных инструментов Воталу проник в область наибольшей боли, и вот что он там обнаружил.

Хека осмотрел находку, стараясь на неё не смотреть. И спросил, в чём же печаль собрата учёного, если операция прошла столь удачно и причина мочевой хвори открыта. Собрат мощно поморщился. Тут вот в чём было дело — он-то сам отныне точно знает, что является причиной болезней, связанных с испусканием жидких отходов организма. Это они, маленькие камешки, очевидно, проникающие в организм при неосторожном питании. Всем ведь известно, что простые люди слишком жадно поедают после трудового дня свою кашу, в которой среди зёрен эммера легко может затесаться такой вот маленький неприметный мучитель. Надо как следует смотреть за провеиванием зерна перед отправкою в котёл. При больших хозяйствах, во всех устроенных имениях надо учредить должности особых писцов, кои бы следили за поварами на этот счёт. Что касается случаев, когда болезнь зашла уже далеко и канал сделался закупорен, он рекомендовал бы простое переворачивание больных на голову и встряхивание, что по всей логике должно несомненно приводить к облегчению, хотя бы временному.

— Отчего же остаётся недовольство, когда достигнут такой успех?

Воталу сказал, вздохнув и опустив руку со щипцами, что ему-то всё ясно, но другие могут усомниться. И будут с точки зрения строгого знания правы — женщина-то умерла. Вот если бы ей сделалось очевидным образом легче после удаления, тогда можно было бы говорить об успехе.

Сетмос понимающе кивнул. Теперь раздражение друга ему понятно, а то он было подумал, что виной всему вчерашнее их застолье, а именно жуткий напиток, выпитый накануне. Он лично грешит на тот второй кувшин, что откупорил из своих запасов.

Воталу сказал, что к вину у него претензий нет, а есть небольшая претензия к поведению высокоучёного собрата.