Чем дальше, тем резче.

— Да уж, конечно, долгов лучше не требовать. Но ведь все знают, сколько мой Лао-ба приносит в дом, — мне ли еще благодетельствовать?! За свою доброту я вижу одно зло, вот уж, действительно, добрыми дровами дрянную печь растапливаю… У Сы-тай, ты взгляни только на эту дрянь — я ведь всего-навсего попросила ее вернуть мои два мао!

— Ха-ха, выдала истину небесную! Долг брать — не жизнь отдавать! Нет у меня, и все тут. Да будь я хоть банкиром — что ты со мной сделаешь? Требуешь — ну и требуй себе на здоровье. А уж отдавать или не отдавать дело мое! Я тебе что, кучу денег задолжала, что ты все тявкаешь?…

Под шумок перебранки У Сы-тай засыпала, привалившись к двери. А вечером Чжу Лао-ба тузил свою старуху, точно бил в гулкий львиный барабан.[136] Из его сиплой глотки изрыгались проклятия: как она смеет разбазаривать деньги без его, мужа, позволения! А Ли-цзе, как воришка, таилась под дверью, подслушивая, и, выждав подходящий момент, ураганом влетала в комнату. Ее внушительный рост и свирепые глазищи обращали Чжу Лао-ба в бегство. Тяжело дыша, он скрывался в маленькой забегаловке «Возвращение к добродетели», где за стаканом вина пережидал, пока женщины угомонятся… А те препирались до поздней ночи. Когда все вокруг затихало, они, вконец обессиленные, разражались рыданиями — ливень после бури…

Слыша их всхлипывания, У Сы-тай зажигала светильник, брала осколок зеркала, смотрела на свое постаревшее, морщинистое лицо и, через силу улыбаясь, мягко и тихо говорила:

— Ну, что вы так злы? Помирились бы! Устали ведь…

1935

У Цзу-сян

ЖЕНЩИНЫ

Ей едва за двадцать; у нее большой рот и приплюснутый нос. Все в ней как-то грубо: неуклюжие руки, тяжелый взгляд, нескладная фигура. Она приоткрывает дверь, переваливается, входит в комнату и робко зовет:

— Госпожа, я хочу… мне надо…

Она не знает, куда деть свои большие, грубые руки: то крепко сцепит пальцы, то потрет ладони; уставившись в пол большими выпуклыми глазами, разглядывает свои босые ноги с нервно дергающимися пальцами.

Чувствуется, что эта робость и неловкость появились в ней с годами. Весь ее облик говорит о том, как трудно ей выразить свою мысль.

Хозяйка, которой почти столько же лет, сколько и ее служанке, выглядит намного моложе. Вот они стоят рядом:, являя пример любопытного контраста: одна — грубая, неповоротливая, туповатая, словно необработанный глиняный горшок, вылепленный две-три тысячи лет назад и только что вынутый из земли; другая — изящная, тонкая, нежная — будто расписная фарфоровая чашечка. Рядом с хозяйкой служанка выглядит деревянным манекеном, который еще не успели разукрасить и приодеть.

Хозяйка в плохом настроении: муж ушел в кино без нее. К тому же накануне вечером, дожидаясь его возвращения, она долго хлопотала над ужином, но муж вернулся только к восьми, уже где-то перекусив. «Ну вот, не мог заранее предупредить. А я-то старалась!» И она весь вечер дулась на мужа, Но он и не подумал извиниться: не погладил, как обычно, но плечу, не потрепал по щеке, не успокоил. Поэтому утром она совсем разошлась:

— Я знаю, ты никогда обо мне не думаешь! — Две слезинки капнули из ее глаз, и она зарылась лицом в подушку.

Муж рассеянно полистал книгу, надел шляпу и, не оглядываясь, вышел.

Отсыревшая от слез подушка неприятно холодила щеки, к тому же хозяйке надоело лежать одной в постели. Она встала и, выдвинув ящик комода, принялась приводить в порядок валявшиеся кучей разнообразные, всех цветов, шелковые чулки.

За этим занятием ее и застала служанка, неуклюже вошедшая в комнату, и остановилась перед ней.

При виде ее хозяйка с трудом подавила улыбку — такой нелепой выглядела женщина. (Неделю назад, когда ее прислали из бюро найма, она сказала мужу: «Чудная какая-то, но это — забавно», — и женщина осталась.) Хотя госпожа успела вытереть слезы, она все еще была не в духе, по, изнывая от одиночества и скуки, не прочь была поболтать с кем угодно, поэтому миролюбиво спросила:

— Чего тебе? Говори, не бойся.

— Хочу попросить вас прочитать мне письмо.

— Это можно, — великодушно, не без превосходства кивнула госпожа.

Отогнув борт куртки, женщина пошарила за пазухой, вытащила письмо — без конверта, смятое — и робко подала его хозяйке. В письме было следующее:

«Здравствуй, жена! Пишу тебе вот что: я скучаю. Уже два месяца прошло, как ты рассерчала и ушла из дому. А писем от тебя нет. Почему — не знаю. Я был в городе, но мне сказали, что ты уехала в Нанкин. Как передадут тебе это письмо, обязательно ответь. Забудь, что говорили отец и мать, — нынче они подобрели. Некому присматривать за хозяйством, некому кормить Тань-цзы! Приглядела бы за ним да денег для него прислала! На будущий год ворочайся. Бить и ругать больше не буду. Слово даю, а за то, что в сердцах тебе говорил, каюсь. Вот так. Желаю тебе здоровья.

Твой муж Ван Дэ-гуй.

Еще раз прошу: не обижайся. Коли надумаешь ответить, передай письмо в Хуншэнсянь. Жду с нетерпением».

Госпожа дважды внимательно прочла письмо и улыбнулась:

— От мужа.

Женщина хотела что-то сказать, подняла голову, но, видимо, раздумала и снова уставилась в пол, шевеля пальцами ног.

— Муж пишет, — продолжала госпожа, — что вы с ним поссорились, а теперь он раскаивается. Зовет тебя в будущем году обратно, присматривать за хозяйством. Обещает больше не ругать. Свекровь и свекр тоже больше ни бить, ни ругать не будут. Говорит, Тань-цзы некому кормить. Просит прислать денег.

Она несколько раз пересказала содержание письма, внимательно следя за выражением лица служанки. Та вся залилась краской