вымысла и почтительное повторение известного («Об этом есть и рассказ, может быть, уже слышанный не однажды… Но не могу не рассказать его и я»), окрыленность романтического воодушевления и несуетная, сосредоточенная попытка проникнуть в «тайное тайных» творчества, вдохновенный лирический монолог («Мой родной аварский язык! Ты мое богатство, сокровище…») и трезвый самоанализ («Я был тенью времени. Я не знал тогда, что поэт не может быть тенью, что он всегда огонь…»). Статика противопоставления Гамзатову неинтересна, он высекает искру из гармонии контраста: «Я хочу, чтобы Абуталиб и Годфрид соединились в моих стихах… Какая воистину великолепная симфония получилась бы, если бы слить в один эти два больших и сильных таланта: простой народный талант Абуталиба и профессиональный, образованный талант Гасанова».

«Мой Дагестан» написан талантливо — этим он прежде всего интересен. Но что значит — талантливо? Что есть талант? «Дорогой Расул, этот парень — наш близкий родственник и хороший человек. Помоги ему стать таким же известным поэтом, как ты сам» — с такой запиской пришел к поэту некий молодой человек, который «пускался на дебют», не подозревая, «что строчки с кровью — убивают, нахлынут горлом и убьют!». Были у него и другие, столь же «неотразимые» рекомендации: «В справке из сельсовета говорилось о том, что такой-то действительно является племянником знаменитого поэта Махмуда из Кахаб-Росо и что сельсовет считает его достойной кандидатурой в известные поэты». Как заманчиво просто: захотел стать поэтом — и становишься им, стоит только запастись нужными бумагами. Есть и такие, которые всерьез штудируют в надежде стать поэтам научно-просветительские книжонки типа «Практическое руководство, при помощи которого каждый может легко выучиться писать стихи» или «Сборник примеров и упражнений для самоизучения в самое короткое время и не больше как в пять уроков сделаться стихотворцем». И невдомек и тем и другим, что все дело в прекрасном, бесценном, непостижимом даре, который именуется талантом. Неуловимое, неизвестно где бытующее в человеке нечто — талант. Всем загадкам загадка: «Что ты — совесть, честь, мужество или, может быть, страх?» Каскад вопросов: «Может быть, сила таланта просто в уме?., в упорном труде?., в человеческой слабости, в бедности?., в одном зрении?., в богатстве?., в начитанности и эрудиции?». Гамзатов избегает однозначных определений, предвидя их роковую ограниченность. За главой «Талант» идут, как звенья одной цепи, главы «Работа», «Правда. Мужество», «Сомнения». Что ж, формула найдена: талант есть работа плюс сомнения? И да, и нет: ни одна из формул не исчерпает существо таланта.

Стремление проникнуть в природу таланта выводит Гамзатова к кардинальным проблемам творчества. Цель и смысл искусства. Становление творческой личности. Своеобразие и предопределенность пути художника. Традиции и предпосылки новаторства. Долг и совесть художника. Слово как дело. Сила и слабость слова. Сомнение как источник совершенствования… Беспокойные, волнующие каждого художника вопросы. Мучительным напряжением мысли оплачены раздумья автора «Моего Дагестана». Во многих главах («Тема», «Стиль», «Сюжет») — прочные приметы теоретического эссе, и подчас Гамзатов не останавливается перед формулировкой правил творческого поведения (например, советы критику в главе «Сомнения»), хотя тут же идет на ироническое снижение многозначительности заявки. Не претендуя на создание аксиом, он как бы предлагает попытку систематизировать эту «информацию к размышлению», которую дает собственное творчество, прокомментировать процесс самодвижения силы, заключенной в «зерне», вскрыть те возможные условия, которым дано сотворить эффект художественности. Он открывает перед читателем изнанку своего ремесла, крупным планогл подавая технологические подробности. То, что обычно остается «за кулисами» и называется «творческой лабораторией» или планом будущего здания, вводится в художественное целое как его полноправная часть. Первые четыре главы (о предисловии, о замысле, о смысле книги, о ее форме) — это и формальное начало книги, и преддверие самой книги, мысленный прогноз, предощущение дела, размышление на берегу реки перед тем, как вступить в воду. Книга — не результат в его законченности, а путь к нему, как бы tabula rasa, чистая доска, которая заполняется письменами на глазах читателя, когда вместе с ним художник пытается угадать момент зарождения образа, превращения факта жизни в факт искусства.

В «Моем Дагестане» нет того, что требовал Аристотель от эпического поэта: рассказать «о событии как о чем-то отдельном от себя». Всепроникающий лиризм отменяет дистанцию, отделяющую автора от героев. О конструктивной, жанрообразующей роли лиризма в «Моем Дагестане» писали много. Поэтическое — не привнесенный катализатор, а сам пафос произведения, свечение души, сама «истина чувств» (А. Пушкин), не формальный атрибут, а содержательный момент, особое чутье, отношение, дар неоднозначного видения, то нечто, которое, пронизывая каждую клетку художественной ткани, без остатка не переводится в слова. То, что М. Пришвин назвал «излучением чувства жизни в пространство». Поэтическое ничего общего не имеет со свободой неуправляемой эмоции. Оно сопряжено с внутренней свободой самовыражения, которая в себе находит спасительную меру выразительности, чувство пропорции, равновесия, сама себе полагает русло ограничения. «Душа стесняется лирическим волненьем», «Я думаю стихами» — как нельзя лучше эти пушкинские слова характеризуют постоянное, имманентное состояние аварского поэта. Поэма в прозе, цикл стихотворений в прозе… Обозначения напрашиваются сами собой, хотя исчерпывающими их не назовешь. Поэтическое, как бродильное начало, подпочва определяет движение образов, сказывается на общей тональности, на интонировании текста, на его синтаксическом членении (краткая «рубленая» фраза, как стихотворная строка в прозаическом изложении), на «инструментовке» высказывания. Да и в ритмообразующей службе повторов при нагнетании одной «ударной» мысли, разнообразной по словесному оформлению, чувствуешь ритмическую дисциплину стиха: «Разве я не был тогда поэтом? Разве мое сердце билось реже, а кровь была холоднее? Разве печали терзали меня слабее, а радость была менее радостна?» В стихии поэтического истоки и того щедрого метафоризма, который позволил одному из критиков увидеть в «Моем Дагестане» «праздник метафор». Метафоры обильными пригоршнями рассыпаны в тексте. С «засильем» метафоризма связано и такое определяющее качество художественного мышления Гамзатова, как ассоциативность восприятия. Появление таланта, например, объясняется через ассоциативный «ход»: блеск молнии, радуга в небе, дождь в пустыне. Поэт увидел на заводе Форда испытательную горку, и незамедлительно рождается продолжение: «Для писателя такой проверочной горкой должно быть то место, где он родился». Возможности метонимии использованы и в том эпизоде, где говорится о сгоревшей рукописи: «Говорят, что самая большая рыбина та, которая сорвалась; самая красивая женщина та, которая ушла от тебя». Или: «Пустую раковину я несу на поверхность из морских глубин или обнаружится в раковине полновесная матовая жемчужина?» Это о книге, о «Моем Дагестане».

Критика, конечно же, сразу выделила ее генетическое родство с тем направлением советской литературы, которое принято называть лирической прозой. Наши представления о лирической прозе, как «прозе, наполненной сущностью поэзии»