Гитлер решил остановить поток красноречия Гамсуна тем же самым способом, каким он в свое время заставил замолчать и Квислинга.

— Но ведь в Норвегии, не в пример другим занятым нами территориям, есть свое собственное правительство.

— В Норвегии все решает рейхскомиссар! — Гамсун продолжал рассказывать о том, какие препятствия создавал рейхскомиссар Тербовен Герману Харрису Оллу, который старался предостеречь своих сограждан от дружеских чувств к Британии.

Хозяин уже начал терять остатки своего терпения, когда вдруг переводчик Гамсуна Хольмбю сам подключился к их беседе. Он сетовал на то, что норвежцы смотрят на членов «Национального единства» как на предателей. Хольмбю напомнил о старом предложении Харриса Олла учредить комиссию, которая могла бы доказать всем, что это король и норвежское правительство предали свой народ в начале войны и в первый период оккупации. Это направило бы общественное мнение в другую сторону. Он также попросил Гитлера дать Тербовену указание разрешить Харрису Оллу и его соратникам доступ к некоторым документам, в чем тот им отказывает.

Гитлер выразил свое неудовольствие тем, что переводчик действует самостоятельно. За этим последовал окрик в сторону Цюхнера, сидящего за драпировкой, за то, что он записывает это. Тем не менее вся эта ситуация дала Гитлеру желанную возможность перейти в наступление.

Он тут же начал комментировать предложение переводчика о комиссии, которая должна была расследовать действия норвежского короля и правительства весной 1940 года.

И тут случилось немыслимое. Писатель снова прервал диктатора: «Методы рейхскомиссара совершенно не подходят нам, его прусские замашки просто невыносимы. Все эти казни! Мы не можем более терпеть этого!»

Цюхнер отметил, что Гамсун был очень взволнован. В своих записях он зафиксировал и нечто более важное: последнюю реплику Гамсуна Хольмбю переводить не стал, ведь от нее веяло бунтом и предательством. Двое находящихся за ширмой и прекрасно понимавших норвежский язык немцев мысленно поблагодарили Хольмбю, ведь этот старик-писатель едва не спровоцировал приступ страшной, опасной для всех ярости фюрера. Дитрих и другие знавшие фюрера в течение многих лет заметили, как он с помощью длительного потока речи пытается успокоиться сам и одновременно нейтрализовать старика. Тема его тирады была одной из его самых любимых: различие между политической и военной властью. Он привел множество примеров того, каких многочисленных жертв может потребовать выполнение военных задач как в Норвегии, так и в других странах.

Как только в голосе Гитлера появились теплые нотки, его речь снова была прервана.

— Тербовену не нужна свободная Норвегия, ему нужен протекторат, вот что он видит в перспективе.

После этого фюреру был задан прямой вопрос:

— Будет ли когда-нибудь Тербовен отозван из Норвегии?

Здесь уж Гитлер решил закончить обсуждение темы Тербовена.

— Рейхскомиссар — человек военный, он находится в Норвегии исключительно для выполнения военных задач. Когда необходимость в этом отпадет, он вернется в Эссен, где занимает пост гауляйтера.

Далее случилось нечто такое, чего никто из присутствовавших никогда в жизни не забудет. По мере того как Хольмбю переводил Гамсуну слова Гитлера, тот чувствовал себя все более удрученным и, когда ему самому надо было отвечать, он неожиданно расплакался.

— Конечно же, мы не против оккупации. Она должна еще какое-то время сохраняться. Но этот человек способен разрушить больше, нежели Гитлер может построить!

И вновь Хольмбю не стал переводить самые опасные слова Гамсуна. Он повернулся к Гамсуну и решительно предостерег его: «Не нужно больше говорить об этом, ведь у нас есть обещание фюрера».

Гитлер снова начал рассуждать о судьбоносной битве, в которую вступил мир, о необходимости наращивания производства оружия, об увеличении числа танковых дивизий, которые должны сыграть решающую роль, и о новом секретном оружии. При этом Гамсун несколько раз пытался прервать его.

Его встреча с фюрером была задумана им не для того, чтобы потом всю жизнь гордиться оказанной ему честью, почерпнуть что-то из разговора с фюрером или укрепить свою веру в победу. Он плыл на каботажном судне из Арендала до Осло, летел на самолете из Осло до Берлина, а потом дальше до Вены, на этот конгресс, где он проделал самое отвратительное из того, что только можно было представить, — выступление перед собравшимися, эдакий эстрадно-цирковой номер. После этого он полетел на самолете в Альпы и наконец в Бергхоф — и все только потому, что он связал свое имя и свое перо с утопией всемирно-исторического масштаба: речь шла о новом порядке в Европе, во всем мире и о создании нового человека. Вот почему ему было необходимо открыть Гитлеру глаза на жестокую оккупационную политику Тербовена, которая могла уничтожить великую мечту. Гамсун отнюдь не был, как полагал Гитлер, посланником оккупированной страны, который просил об особом отношении к ней. Человек, представший перед Гитлером в субботу 26 июня 1943 года, сам был истовым пангерманистом, считающим своим священным долгом избавиться от нечестивого наместника. Тербовен опорочил истинное учение. Именно это писатель и пытался донести до диктатора.

Гитлер еще раз повторил: добрая воля Германии проявилась в том факте, что у Норвегии есть собственное правительство.

— Мы разговариваем как будто бы через стену, — произнес Гамсун решительно и скорбно.

Хольмбю не стал переводить. Но невольные жесты Гамсуна говорили сами за себя.

За четыре месяца до этого Геббельс выступал во дворце спорта и под гром аплодисментов получил одобрение масс на ведение «тотальной войны», которая потребует от немецкого народа новых кровавых жертв. Нацисты открыто провозглашали свои приоритеты: воля, стойкость и безжалостность. А писатель, пришедший к Гитлеру, просил о мягкости, клянчил послаблений для своего народа, который, между прочим, боролся против немецкой военной машины. Старик, то и дело готовый расплакаться, просил Гитлера снять железную перчатку. Неужели писатель воображал, что вести войну — это то же, что произносить речи? Что значили испытания норвежцев по сравнению с тяготами и кровавыми жертвами со стороны немецкого народа? Фюрер стал объяснять, каких усилий потребовала война от немецкого народа.

Наконец гостю удалось сформулировать именно то, что все время вертелось у него на языке и было самой сутью: «Мы верим в фюрера, но его волю искажают».

В течение тех недель, когда Гамсун сидел за столом в одной из комнат Нёрхольма и готовился к встрече с Гитлером, он считал себя своего рода инструментом Провидения. Гитлер его примет. Гитлер поймет его. Гитлер сделает то, на что ему укажет Гамсун, после того как он убедительно объяснит, что Тербовен своим чрезмерным применением силы дискредитирует великое нацистское учение.

Один из участников беседы почти ничего не слышал, другой не желал слышать. Талант суггестивного воздействия диктатора не производил впечатления на писателя. А слова писателя ничуть не затронули диктатора.