Кока очень жалел о том, что лично не знает никакого барыгу, чтобы, как другие парни, приехать от него, бросить на стол добычу и рассказывать, какая она хорошая, как было трудно ее взять, какой он сам молодец и как хитро выкрутился из всех напастей. Этот шик оставался недосягаемым для Коки, и ему приходилось довольствоваться долей понурого «ожидающего», хотя в душе он завидовал «берущим»: их все ищут, ждут, за ними бегают, с ними цацкаются (несут цацки), к ним подлизываются, им оказывают знаки внимания, их всюду приглашают, водят «на варианты» и по ресторанам, им подсовывают баб.

О том, что у «берущих» иногда бывают крупные неприятности и все шишки, как правило, валятся в конечном счете именно на них, Кока не думал, ибо видел только триумфальную сторону приезда-привоза и завидовал черной завистью этим смелым и опытным парням, которые, кстати, всегда первыми запускают лапу в общий котел и отламывают себе, у кого сколько совести хватит. А как же иначе?.. Ведь они — первая рука после барыги, они видят весь кайф, а дальше — дело техники: сколько взять себе, а сколько оставить остальным, наврав при этом что угодно (причем чем ложь нелепее, тем в нее больше верили).

Темнота в садике сгустилась до брезентовых сумерек, когда душа встревожено не знает, где она — уже во тьме или еще со светом. Борзика все нет. И надежды на его появление остается все меньше.

— Есть хочу! — по-детски ныл Тугуши, ежась в своей нелепой майке и поводя осоловевшими глазами. — Подождем еще полчаса и пойдем, не сидеть же тут всю жизнь! Эх, какие котлеты готовит твоя бабуся! Вообще пошли отсюда! Нет понта! Пролет!

— Куда идти? Я плохо себя чувствую, — пробурчал Художник, а Кока заворочался на скамейке, на которой лежал:

— Черт его знает, что такое! На Цейлоне дикари задницу коноплей подтирают, а тут скоро одна мастырка тысячу рублей стоить будет.

— Прокол так и стоит — тысячу, — подтвердил Художник. — Менты ловят, считают проколы на венах — и гони по штуке за каждый!

— А если строчка? — испугался Тугуши за свои тонкие исколотые веночки, в которые никто не мог попасть даже с пятого раза.

— За строчку меньше пяти не возьмут! — убежденно сказал Художник.

Тугуши вдруг насторожился, как собака в стойке:

— Эй! А это не Борзик там по аллее чешет?.. Действительно, из темноты вынырнул Борзик.

— Пошли! — махнул он рукой.

Все вскочили и, ломая кусты, бросились к нему. Ожидание, волнения и страхи вмиг забылись, будто их и не было.

— Взял? Где ты шлялся столько времени? Что случилось? — на ходу спрашивали бедолаги.

Так же, на ходу, он отвечал, прыгая через лужу к своей машине:

— В Марнеули пришлось поехать. А там ждал, барыга к зятю пошел. Пока два раза у этого зятя не ширнулся — не вылез, проклятый…

— Что я говорил! — торжествующе вскричал Тугуши, но все зашикали на него, а Борзик продолжил:

— Там ждать очень противно. На базаре покрутился — менты стали смотреть. На углу сел — местные малолетки приебались, черные очки у меня клянчили и машину камнями побить грозились, если не дам. Пришлось отъехать и около горкома, в центре, встать. А там стоянка, оказывается, запрещена. ГАИ подъехало. Пришлось немного денег сунуть, чтоб в покое оставили… Слава богу, руки не проверили!..

Так, в рассказах, доехали в конец Сабуртало, высадились на пустынной улице, около какого-то темного здания, и Борзик повел всех к дыре в заборе, по пути объясняя:

— Идем в одно место, это институт, там первая партия, человек десять, уже варят… Они в Марнеули утром были, взяли…

— Кто такие, зачем? — всполошились приятели (слова «десять человек варят» ничего хорошего предвещать не могли: такая сутолочная теснота чревата стычками и потерями).

— А что делать? Припасов нет, а тут все, чего хочешь. Лаборатория. Институт.

— Не хватало еще десяти морфинистов, — в сердцах сказал Тугуши, тоскуя, что надо будет встречаться с какими-то рожами. Ему всегда приходилось колоться последним из-за плохих вен. А всем известно: чем больше игл побывает в рюмке с раствором, тем она волшебным образом к концу становится пустее, несмотря на тщательные предварительные высчитывания и вычисления, сколько кубов каждому делать. Но выхода нет. В делах с кайфом говорят и приказывают те, у кого в руках этот кайф (в прямом смысле). А другие должны молчать и повиноваться.

Миновав пустую вахтерскую будочку, приятели стали молча двигаться по черному двору к мертвому зданию. Ни огонька!

— Света нет, что ли? — бурчал Тугуши, ощупью пробираясь между какими-то станками, трубами и железками, сваленными во дворе.

— В Сабуртало часто не бывает! — бросил на ходу Борзик.

— А что есть? Воды нет, света нет, морфия нет, героин самим варить приходится! Это разве дело? Во Франции вышел на улицу, взял у дилера пакетик, а дилер тебе еще и целку-шприц с наборчиком для варки бесплатно приложит, — сказал Кока, спотыкаясь о кирпичи и проклиная коммунистов.

— Какой еще наборчик? — деловито поинтересовался Борзик.

— Маленькая такая, вроде спичечной коробки, пласт — масска. А в ней алюминиевая ложечка — героин вскипятить, фильтр наподобие сигаретного — лекарство отфильтровать, и ватка, чтоб лекарство без осадка с ложечки вытянуть. Цивилизация! Не то что тут — дремучий лес, — подытожил Кока.

— Волшебная коробочка! — мечтательно пробормотал Тугуши.

Друзья проникли в здание. Бегом поднялись на второй этаж. Пошли темными коридорами, зажигая спички и матерясь. Наконец добрались до двери, из-за которой слышался гул голосов. Борзик энергично постучал. Открыли. И Коке почудилось, что они попали прямо в ад.

В темноте удушливо пахло нашатырем и ацетоном. В двух железных тазах полыхало пламя, разукрашивая красными бликами силуэты что-то делавших людей, похожих на чертей. Какая-то фигура подливала из большой бутыли жидкость в тазы с угасающим пламенем. Огонь вспыхивал с новой силой.

— Что это? Что происходит? — пораженно спросил Борзик у открывшего человека в белом халате.

— Свет выключили, будь они прокляты! Вот и жжем ацетон, чтобы хоть что-нибудь видеть, — спокойно ответил тот, запирая за ними дверь и пряча ключ куда-то на шкаф.

Посреди комнаты две фигуры на корточках держали в вытянутых руках горящие трубочки газет, над которыми еще двое водили тазиками, держа их плоскогубцами.

— Сварить на плите успели, а высушить — нет, свет вырубили. Вот сушим. Ничего, уже скоро, — флегматично пояснил человек в халате.

— Ну и ну, — пробормотал ошалевший Кока. — Газовая душегубка.

На пришедших никто не обратил внимания. Все были чем-то заняты. Стоял гул голосов, прерываемый взрывами ругани. Дело шло к концу. Уже начали искать воду, чтобы промывать шприцы. Кто первым схватит шприц, первым и уколется. Это очень учитывалось, особенно сейчас, когда ничего не видно. При свете умудряются воровать, а уж без света сам Бог велел тянуть из общака, сколько влезет в шприц.