сторону не было, и ей пришлось перебираться через ершистую живую изгородь с колючей проволокой — при этом она порвала трусы. Очутившись в лесу, Дебора почувствовала себя спокойней, но тропинки по эту сторону были некошены и заросли высокой травой. Ей пришлось брести по этой траве, словно по морю, раздвигая ее руками.

Она вышла к пруду из-за дерева-монстра, гибрида с голыми сучьями, похожими на обрубки рук покойника, торчащими во все стороны. С этой стороны, где край берега глубже вдавался в пруд, илистая пена была плотной, как ковер, и все лилии на пруду, улещенные высоко стоящим солнцем, широко раскрылись. Они нежились, словно ящерицы на горячей каменной стене. Правда, в отличие от неподвижных ящериц, их погруженные стеблями в воду розовые и восково-белые скопления грациозно раскачивались.

«Они спят, — подумала Дебора. — И лес тоже. Утро — не их время».

И ей показалось совершенно невозможным, что турникет рядом и женщина ждет улыбаясь.

«Она сказала, что они всегда здесь, даже днем, но дело в том, что я еще маленькая, и днем я слепая, я не умею видеть».

Она опустила руки в пруд — вода была тепловатая, с бурым оттенком; попробовала вкус ее на пальцах — несвежий. Солоноватая вода, застоявшаяся от долгой неподвижности. Однако внизу… внизу — она знала — ждет эта женщина, и не только женщина, а целый тайный мир. Дебора начала молиться.

— Пусть случится опять, — шептала она. — Пусть случится опять. Этой ночью. Я больше не испугаюсь.

Сонный пруд никак не отозвался, но само молчание казалось свидетельством доверия, приятием. На берегу, где во мху остался след от матраса, Дебора нашла заколку, выпавшую ночью из ее волос. Это было доказательством ее присутствия. Она бросила заколку в пруд, в свою сокровищницу. Потом пошла назад, в обычный день, в неподвижную жару, и ее мрачное настроение смягчилось. Она отправилась в сад — искать Роджера. Он трудился над помостом. Три доски были уже скреплены, и громкий стук молотка надо будет терпеливо снести. Он видел ее приближение и, как всегда после ссор, чувствовал, что ее настроение переменилось и лучше не напоминать о том, что произошло утром. Спроси он: «Все в порядке?» — это тотчас вернуло бы враждебность и она до конца дня не стала бы играть с ним. Вместо этого он никак не отозвался на ее появление. Ей полагалось заговорить первой.

Дебора подождала, стоя под деревом, потом, нагнувшись, подняла и подала ему наверх яблоко. Оно было зеленое, но предложение его означало мир. Роджер мужественно съел яблоко.

— Спасибо, — сказал он.

Она взобралась к нему на дерево и потянулась к коробке с гвоздями. Отношения были восстановлены. Брат и сестра помирились.

3

Жаркий день раскинулся, как паутина. Знойная дымка протянулась через все небо, коричневатая и непрозрачная. Скорчившись на горячих досках, дети пили имбирный лимонад и обмахивались широкими листьями. Им становилось только жарче. Когда перезвон коровьих колокольчиков позвал их к ланчу, оказалось, что бабушка задернула шторы во всех нижних комнатах и гостиная превратилась в погреб, где до странности прохладно. Они повалились на стулья. Есть никому не хотелось. Заплатка лежал под роялем, с его мягких губ капала слюна. Бабушка переоделась в полотняное платье без рукавов, которого они никогда прежде не видели, а дедушка надел матерчатую панаму и держал в руках мухобойку, которой много лет тому назад пользовался в Египте.

— Тридцать восемь, — мрачно сказал он, — на крыше Министерства авиации. В часовых новостях объявляли.

Дебора подумала о людях, которые должны измерять жару, трудясь изо всех сил на этой министерской крыше, бегая взад и вперед со всякими непонятными инструментами. Кому это интересно, кроме дедушки?

— Можно мы будем есть на улице? — спросил Роджер.

Бабушка кивнула. Разговаривать у нее не было сил, и она опустилась в свое кресло на дальнем конце обеденного стола. Розы, которые она срезала вчера вечером, уже увяли.

Дети понесли куриные ножки в летний домик. Сидеть в нем было слишком жарко, но они растянулись в отбрасываемой им тени, подсунув под голову выцветшие подушки, из которых лезла вата. Где-то высоко над их головами аэроплан карабкался вверх, как маленькая серебряная рыбка, а потом затерялся в пространстве.

— «Метеор», — сказал Роджер. — Дедушка говорит, они устарели.

Дебора думала об Икаре, взлетевшем навстречу солнцу. Заметил ли он, когда его крылья начали плавиться? Что он чувствовал? Она вытянула руки и представила, что это крылья. Первыми скрючились бы кончики пальцев, потом они стали бы вязкими, и мягкими, и бесполезными. Какой ужас — неожиданно потерять высоту, лишиться сил…

Роджер, глядя на нее, надеялся, что это какая-то игра. Он швырнул обглоданную куриную ножку в клумбу и вскочил на ноги.

— Смотри, я «Джавелин»![57] — И тоже вытянув руки, он побежал кругами, наклоняя корпус вперед. Гудел сквозь стиснутые зубы, подражая звуку двигателя.

Дебора опустила руки и посмотрела на куриную ножку. То, что от зубов Роджера сделалось чистым и белым, было теперь земляного цвета. Оскорбилось ли оно тем, что его отбросили прочь? Спустя годы, когда все будут мертвы, это найдут, превратившееся в окаменелость. И никому не будет до него дела.

— Пошли, — сказал Роджер.

— Куда? — спросила она.

— За малиной.

— Иди сам, — сказала она ему.

Роджер не любил ходить в столовую один. Он стеснялся. Дебора была его щитом от глаз взрослых. В конце концов он согласился сходить за ягодами без нее, при условии, что она поиграет с ним в крикет после чая. После чая — это еще очень не скоро.

Она смотрела, как он возвращается, неся тарелки с малиной и взбитыми сливками. Ее вдруг охватила внезапная жалость — та жалость, которую раньше она испытывала ко всем людям, кроме себя. Как он сосредоточен, как поглощен этой минутой, в которой пребывает. Но завтра он будет стариком, далеко отсюда, а этот день останется в прошлом.

— Бабушка говорит, так не может продолжаться, — объявил он. — Будет гроза.

Но почему? Почему не навсегда? Почему не прошептать заклинание, чтобы все оказались взаперти и уснули, как придворные в «Спящей красавице», ни о чем не зная, никогда не просыпаясь, с опутанными паутиной волосами и руками, в доме, который сам опутан нитями паутины?

— Давай кто скорей? — предложил Роджер, и чтобы доставить ему удовольствие, она принялась за размякшую малину, но доела, к его великой радости, позже его.

Все долгое послеполуденное время никто не трогался с места. Бабушка ушла наверх, к себе в комнату. Дети видели в окне, как она в нижней юбке плотно задергивает