да заукает: уходи в могилу! Уходи в могилу! А Якушовны мои не на юру, замок крепкий бурю выдержит! Мне разруха не страшна, а как другим! Вам бы, милостивцы, хоть на пальцах погадать бы, как-то лучше.

— И то правда, — согласился Лелива, — оборони нас Бог, чтобы быть без короля! Но и то, что есть, дольше быть не может. Пока он не трогал духовенства, а только нам головы снимал, что тут было делать! Терпели да молчали… А ему все мало: захотелось воевать с Богом и с его служителями. Епископы ему ровня: такие же помазанники, как он сам, а над ними Рим. Не устоит.

И другие подтвердили

— Не устоит.

Одолай ничего не ответил. После долгого молчанья подперся голову ладонью, он опять начал говорить, больше с самим собою:

— Наша кровь!.. Бунтарская!.. Вояка он! Нет войны за домом, подавай ему войну дома! Было б с кем подраться, сейчас бы все как рукой сняло! Вся беда, что нет войны! Заварите кашу, сцепитесь с кем-нибудь на рубеже! Не то поотнимает у вас баб, да у епископов собьет с голов скуфейки. Такая кровь! Такая кровь!.. И сейчас же бес в ребро… такой же лакомый до баб как старый Болько… Этот угоняет от мужей, тот отнимал у самого Господа Бога из монастырей… Такая кровь!..

— Что вы говорите! Защищаете его! — возмутился Бжехва. — Вы старик, да разве это вам пристало? Посмотрите, что творится: мало ему, что отнял у Мстислава женку, а еще его самого заточил в темнице за то, что смел показаться в замке… Ходят слухи, что его казнят…

— В таких делах, — прибавил Лелива, — не годится ястрежембцам быть приспешниками. Прикажите им уйти. Кто знает? Может быть, если они, другие, третьи откажутся служить, да разбегутся, он, того гляди, одумается…

— Либо так… либо же кликнет холопов да велит всем поснимать головы, — возразил старый Одолай, — оно, конечно, лучше быть без головы, нежели с головой да обесчещенной… А, ну!..

Тем временем принесли мед, о котором шла молва, что терпкий; и на самом деле он был крепко хмельной, густой и черный, как смола. А все-таки все пили и снова перебирали все сначала; старик же, вспомнив о внуках, которых услал в табун, велел мальцу позвать их в комнату.

Они уже поджидали у дверей и явились без промедления.

Тогда, в присутствии Леливы, Крука и Бжехвы, другим уж голосом, старик сказал им строго и внушительно:

— Пора и в путь; поезжайте с Богом… какой мой вам приказ, я уж сказал: либо сейчас прочь с королевского двора, либо не смейте больше носа показывать в Якушовицы… ни даже на мои похороны… А теперь в дорогу.

Доброгост и Земя припали к его ногам и целовали руку. Старик благословил их и снова повторил:

— Всем ястшембям передайте мою волю!

Выйдя из избицы, молодые болеславцы зашли еще проститься к Тыте, которая молча обняла обоих. Вся девичья и дворня, рабочие и челядь выбежали поглядеть на внуков старого пана: таких красавцев, молодых, принаряженных и в таких блестящих доспехах! Из челяди, жившей в угрюмом замке, как в темнице, многие охотно поехали бы с молодыми господами, у которых, судя по сопровождавшим их холопам, жилось свободно и в достатке. Всей толпой проводили их до выездных ворот и долго, с затаенною тоской, смотрели вслед, пока их было видно.

Болеславцы некоторое время ехали молча, поглядывая друг на друга и потряхивая головами. Только когда дорога повернула в лес, Доброгост промолвил:

— Что нам делать? Плохое дело с королем! Все против него. А если б ты да я послушались бы старого, то другие бы не поверили: Буривой, Збилют, Одолай, Андрек и все остальные. Охота им отъезжать от двора? И куда? В вотчине нам делать нечего, много нас, куда мы денемся?

— А я почем знаю? — молвил Земя. — Все, что старый говорил, надо им пересказать; вместе все обдумаем… как все, так и мы…

— Король добрый! — прибавил Земя.

— Добрый для нас, — вздохнул Доброгост, — а себе враг… Мало-ль их у него, чтобы лезть в новую вражду. Кто теперь возьмется помирить такого горячку-короля с епископом? Закипит домашняя война, ой, закипит! Беда ему, беда и нам… беда!

Загрустили болеславцы.

— Э! — снова заговорил старший. — Повеличались мы с ним в счастье, надо перенести и черный день! Как можно бросить его и изменить, когда все его покинут! Пес, и тот не оставляет раненого пана на поле битвы…

Земя одобрительно кивнул головой.

— Плохи наши дела, — сказал он тихо, — хуже, чем ты думаешь. У меня в замке есть знакомый старый ксендз, очень со мной ласков, страшное дело говорит.

— Что? Что такое? — Спросил, придвигаясь ближе, Доброгост.

— А то, что король, в сердцах, выгнал недавно епископа из замка. С ксендзом Станко плохие шутки! Грозится, говорят, что проклянет короля с амвона и не впустит на порог дома Божия. Старый ксендз рассказывал, так и заливался плачем… Обнимал меня и заклинал уйти со всеми нашими и бросить короля, чтобы не загубить с ним свои души… А когда проклянут, то всякий, кто будет с ним дружить, также будет проклят: в костел не впустят, и убить такого можно, кому вздумается… безнаказанно…

Доброгост весь затрясся.

— Быть этого не может! Он не осмелится посягнуть на короля!

— Епископ-то? — возразил Земя. — Он никому не в ответе, только пане в Риме, и нет на него управы.

— Не может быть! — воскликнул Доброгост.

— Когда короля отлучат от церкви, то возведут на трон другого, — продолжал Земя, — наверное епископ и земские люди уже имеют такого на примете.

— Нет, нет! — запальчиво перебил старший. — Не может быть!.. Король… и вдруг епископ возьмет верх… надо не знать короля!

— Но отлученного все должны оставить, — молвил Земя, — так говорил ксендз. Что же сделает король один?

Задумался Доброгост, а младший продолжал:

— Когда его проклянут, то на отверженной главе уже нельзя носить венец, и никто его не станет слушать. Посадят сына Свя-тавы, либо ее мужа… я слышал, будто на том постановили.

Доброгост насупил брови.

— Ты слышал? Хорошие же делаются дела! Ну, да и ваш пан не дремлет! Надо ему только подшепнуть.

Земя испугался и стал наскакивать на брата:

— Как хочешь, так и делай, но меня не впутывай! Я ничего ни на кого не покажу!

Доброгост пожал плечами.

— По правде говоря, — сказал он, — не наше это дело; я также раздумал совать свой нос; но сообща обдумать положение нам все же следует: теперь уж не до шуток. Надо спасать и короля, и собственную