– Рискнуть все равно надо, другого выхода я не вижу. Дан, переоденься. Вместе пойдем.

– Шэт! А давай так: я с вами, но ты ничего не рассказываешь отцу Михаилу?

– Обойдешься.

Дан ушел в гардеробную и унес фонарик. В кухне стало темно, высветился контур топки. В открытом поддувале переливались на слое пепла крохотные угольки.

– Зачем он нам? – неприязненно спросил Юрка, убирая на ощупь пустые тарелки.

– Больше вейнов – больше ориентиров. Попробуем построить цепочку до тутошнего леса.

Проплыл красный огонек. Курил вейн короткими затяжками. Нервничал?

– Если б не амулет, Дан бы задницу от стула не оторвал.

– Не уверен, – задумчиво сказал Грин.

– Он же…

– Не трус, это во-первых. И как-то меня спас, во-вторых. Между прочим, рискуя собственной шкурой.

– А подполковник? Его-то он бросил.

– Не сравнивай. Видишь ли, я бы загнулся с гарантией, а Вцеслав, по мнению Дана, мог и не ждать приказа. Просто уйти.

– Не мог, – возразил Юрка.

– У Дана свои представления о мире, как и у любого из нас.

Юрка прижал ладони к кирпичной кладке, вбирая тепло. Глаза закрывались сами собой.

– А если бы этот ваш Вцеслав погиб? Вы бы все равно не считали Дана сволочью?

Грин помолчал. Щелчком выбросил окурок в печку.

– Не знаю. Я очень осторожно отношусь к предположениям такого сорта. Если бы, кабы… Сейчас я человек, друг которого жив. Не стань Вцеслава, я был бы иным. Может, прибил бы Дана к чертям собачьим. Сослагательное наклонение, понимаешь?

Юрка хмыкнул. Еще бы! Если бы не Зеленцов… Понюхал воздух: горячее железо, дымок от углей, запах табака. Похоже на дом. Но только – похоже.

Солнце медленно опускалось за васяйскую деревню, высвечивая алым брюхо пушистого облака. Ветер дул в сторону «Перекрестка», и были слышны тягучие звуки – васяки провожали светило. Они верили, что солнце может обидеться и не вернуться, если должным образом не пожелать ему спокойной ночи. Гремела колодезная цепь, и пес по кличке Брехун скулил в ожидании ужина. Шелестело сено – работник перекидывал с воза в сарай.

По комнате медленно полз луч. Он прошелся по тканой дорожке, посидел на углу сундука, высветив медную оковку, и задержался на кувшине для умывания. Блики ослепили зеркало, спрятав отражение Йорины.

Игорь сел на пол и прижался спиной к ее ногам. Коснулся струн. Гитара отозвалась – послушная, понимающая.

Живого или мертвого,

Жди меня двадцать четвертого,

Двадцать третьего, двадцать пятого —

Виноватого, невиноватого.

Пальцы Йорины перебрали коротко остриженные пряди, спустились ниже и тронули щеку. Прикосновения были нерешительными, точно слепой пытался угадать – тот или нет? Знакомый, чужой?

Как природа любит живая,

Ты люби меня не уставая…

Называй меня так, как хочешь:

Или соколом, или зябликом.

Ведь приплыл я к тебе корабликом —

Неизвестно, днем или ночью.

У кораблика в тесном трюме

Жмутся ящики воспоминаний

И теснятся бочки раздумий,

Узнаваний, неузнаваний…

Лишь в тебе одной узнаю

Дорогую судьбу свою[3].

Простонала гитара, упав на пол. Игорь рывком обернулся и обнял колени, горячие даже сквозь плотную ткань юбки.

– Я найду его! Завтра смотаюсь в Бреславль. Такер обычно знает про всех, может, что слышал.

Чертов Васька! Унесло же не вовремя…

– В Сарем схожу, в Даг-надир. Вроде Дан в каком-то монастыре рос, там поспрашиваю. Я для тебя всю Середину перерою.

Йорина провела ладонью по его лицу. Не удержался, поймал губами палец.

– А кто я?

Игорь не понял.

– Ты говоришь: «для меня». А кто я? Жрица, потерявшая дар. Столько поколений хранило… Это наказание, я знаю. Хотела быть как все, вот и сбылось.

Менестрель поднял руку, закрыл ее невозможные глаза.

– Тебе просто не оставили выбора, а это тяжело. Думаешь, ни у одной жрицы до тебя не рождались такие мысли?

– Я оказалась самой слабой.

– Тебе не повезло.

– Я…

– Ты – чудо. Слышишь? Ты сама – дар богов.

Ресницы щекотали ладонь.

– Менестрели умеют говорить красиво.

Игорь знал, как гитара и песни приманивают к нему женщин, и часто – с удовольствием! – пользовался этим, но сейчас резко отнял руку.

Золотые глаза Йорины потускнели и казались просто желтыми.

– Жрица – суть и сосредоточение веры, – сказала она. – Я не смогла.

Дан, скотина! Игорь хрустнул костяшками пальцев. Очень хотелось набить приятелю морду.

– Храм закрыт, больницы переполнены. Я боюсь вернуться в Йкам. Что я скажу?

– Дождись меня здесь. Иринка, я найду его, вот увидишь. Обещаю.

Заходящее солнце уползло из комнаты. Игорь и Йорина сидели на полу. Менестрель обнимал девушку, укачивая, словно ребенка.

– Расскажи мне про Эрика, – попросил он.

Йорина замерла.

– Ну чего ты? Я просто хочу понять. Например, каким он был в детстве?

– Очень серьезным. Других мальчишек в дом не загонишь, а его не выгонишь. Сидит над книгами, один да один. Изредка заходил Кайри. Может, из любопытства. А Эрик его почему-то терпел.

– Тебя он любил?

– Маленькую – да. Ему не нравилось, когда отвлекают от занятий, а я могла залезть к нему на колени и смотреть, как он пишет. Мама… Наверное, она чувствовала себя виноватой. Или мальчикам больше нужен отец? У папы не получалось все время жить с нами. Он вейн, хирург из верхнего мира. Говорили, у него там другая семья, и дети есть. Но папа все равно любил нас, я знаю.

– Истек срок, – догадался Игорь.

– Да. Отец звал с собой Эрика, но тот отказался, они даже поссорились. Потом совсем закопался в книги, пропадал в больнице. Ночевал там чаще, чем дома. Первую самостоятельную операцию сделал в шестнадцать. Он талантливый лекарь, для него больница значила больше, чем храм. Храм предназначался мне.

Йорина замолчала, и Игорь прижал ее к себе плотнее.

– Когда Эрик родился, Совет Старейшин предложил моей матери избавиться от мальчика. Отдать его в другую семью, подальше от Йкама. Сын жрицы – никто не знал, чего от него ждать. Наследует ли он дар? Если да, то в какой мере? Люди боятся непонятного. Боятся и… ненавидят. Мама отказалась. А спустя четыре года появилась я. Мой первый крик – как вздох облечения для всего народа. Странно, что Эрик вообще смог меня полюбить. Хотя бы на время.