Но ему был неведом испытываемый ею блаженный экстаз предвидения. Его переполняло чудо самого путешествия. Беркин падал в пропасть бесконечной ночи, как метеорит, летящий в бездну и минующий отдельные миры. Космос был разорван пополам, и он летел сквозь разрыв, подобно темной звезде. Что будет потом — об этом он не думал. Его захватил полет.

Охваченный экстазом, он лежал, обнимая Урсулу. Их лица соприкасались, он вдыхал запах ее волос — от них пахло морем и ночной тайной. В его душе был мир; он летел в неизвестность, и это его ничуть не смущало. Сейчас, когда в жизни Беркина свершалась кардинальная перемена, в его душе воцарился полный, абсолютный покой.

Они проснулись, когда на палубе началось шевеление, и тут же встали. После ночи, проведенной в неудобном положении, тела затекли и плохо повиновались. И все же райское сияние не покинуло сердце Урсулы, как и сердце Беркина хранило ничем не омраченный ночной покой.

Поднявшись, они посмотрели вперед. В еще не рассеявшейся тьме светились неяркие огни. Впереди был город, были люди. Это не могло даровать ее сердцу ни блаженства, ни покоя. То был поверхностный, поддельный, обычный мир. И все же теперь немного другой. Ведь в их сердцах продолжали жить мир и блаженство.

Высадка на берег ночью выглядела странной, как если бы они, переправившись через Стикс[123], оказались в пустынном подземном мире. Слабо освещенная сырая пристань под навесом, дощатый пол с выбоинами, повсюду запустение. Урсула разглядела в темноте крупные, бледные, таинственно мерцавшие буквы «ОСТЕНДЕ». Люди торопливо двигались в темно-серой дымке со слепой целеустремленностью насекомых, носильщики с таким невероятным акцентом кричали по-английски, что это был уже другой язык, а затем, увешанные тяжелыми сумками, торопливо семенили к выходу — их неопределенного цвета рубашки растворялись в темноте. Урсула стояла у длинного низкого оцинкованного контрольного барьера вместе с сотней таких же, похожих на привидения, людей; повсюду на этом огромном сыром темном пространстве тянулись открытые чемоданы и стояли призрачные люди, а по другую сторону барьера бледные усатые чиновники в форменных фуражках рылись в чужом белье и делали на чемоданах отметки мелом.

Наконец процедура закончилась. Беркин подхватил ручную кладь и пошел к выходу, носильщик следовал за ними. Миновав огромный дверной проем, они вновь оказались на темной улице — ага! вот железнодорожная платформа! В предрассветной мгле звучали взволнованные голоса — призраки бежали в темноте между составами.

— Кельн — Берлин, — разглядела Урсула маршрут на табличках одного из поездов.

— А вот наш, — сказал Беркин.

На поезде ближе к ней Урсула прочитала: «Эльзас — Лотарингия — Люксембург — Мец — Базель».

— Вот он, Базель!

Подошел носильщик.

— À Bâle — deuxième classe? Voilà![124]— И он взобрался в высокий вагон. Урсула и Беркин последовали за ним. Некоторые купе уже заняли. Но многие были еще пустыми и темными. Носильщик убрал чемоданы и получил чаевые.

— Nous avons encore?..[125]— спросил Беркин, переводя взгляд с часов на носильщика.

— Encore une demi-heure[126]. — Произнеся эти слова, носильщик в синей блузе — очень некрасивый и высокомерный — удалился.

— Холодно, — сказал Беркин. — Пойдем перекусим.

На платформе в киоске продавали кофе. Они выпили горячий слабый напиток, съели разрезанные вдоль длинные булочки с ветчиной — сандвичи получились такие толстые, что Урсула чуть не вывихнула челюсть, пытаясь откусить от него сразу целый кусок, — погуляли по платформе. Все было таким странным, таким запущенным и заброшенным, словно то была преисподняя; серым, грязно-серым, покинутым, жалким — ничем, мрачным местом без лица.

Наконец поезд двинулся, рассекая тьму. Урсула различала проступавшие во мраке плоские поля, улавливала влажную, ровную, скучную атмосферу еще не проснувшегося европейского материка. Удивительно быстро они доехали до Брюгге. А потом вновь пошли ровные темные просторы, мелькали спящие фермы, стройные тополя и пустынные шоссе. Урсула сидела в смятении, держа за руку Беркина. Тот, бледный, неподвижный, как revenant[127], то смотрел в окно, то сидел с закрытыми глазами. Когда он их открывал, в них была та же тьма, что и снаружи.

Всплеск огней в темноте — Гент! Несколько призрачных фигур на платформе — снова звонок — и вновь бегущая за окном темная равнина. Урсула разглядела мужчину с фонарем, он вышел из жилого дома фермы у железнодорожных путей и направился к темным хозяйственным постройкам. Ей вспомнилась дорогая ее сердцу старая ферма Марш в Коссетее. Боже, как далеко ушла она от тех детских дней, и как далеко ей еще предстоит идти! За одну жизнь человек проживает несколько вечностей. Она помнила детство, проведенное в уютных окрестностях Коссетея и фермы Марш, и служанку Тили — та давала ей хлеб с маслом и коричневым сахаром в старой гостиной, где стояли дедушкины часы, на них еще наверху, над циферблатом, была нарисована корзинка с двумя розами, но пропасть, отделявшая ее от того времени до настоящего момента, когда она неслась в неведомое будущее с Беркином, совершенным незнакомцем, была так велика, что казалось — у нее нет личности, и ребенок, игравший на кладбище в Коссетее, не имеет к ней отношения, — он принадлежал истории.

В Брюсселе поезд стоял полчаса. Урсула и Беркин вышли позавтракать. На больших станционных часах было шесть. Они выпили кофе с булочками и медом в просторном пустом буфете, сумрачном, всегда сумрачном, грязноватом и таком просторном, что это порождало чувство одиночества. Однако Урсула умылась горячей водой и причесалась — и это уже было блаженством.

Вскоре они вновь сидели в поезде и мчались вперед. Понемногу светало. В купе было еще несколько человек — крупных вульгарных бизнесменов-бельгийцев с длинными каштановыми бородами, они непрерывно болтали на плохом французском языке, отчего Урсула ужасно устала.

Казалось, поезд мало-помалу выбирается из темноты в утренний полумрак, а затем — в дневной свет. Как это утомительно! Сначала тенями обозначились деревья. Вдруг обрел четкие очертания белый дом. Как это случилось? Потом Урсула увидела деревню — мимо проносились строения.

Она путешествовала по старому миру, зимнему и унылому. Пашни, пастбища, мертвые, голые деревья, мертвые кусты и крестьянские дворы, пустые, где не велись никакие работы. Никакого нового мира.

Урсула взглянула в лицо Беркину. Оно было бледным, спокойным и невозмутимым, слишком невозмутимым. Она умоляюще сжала под пледом его пальцы. Он ответил легким пожатием и тоже заглянул ей в глаза. Какими темными — как ночь были его глаза, как другой, потусторонний мир! Ах, если б он сам был миром, если б другой мир был им! Если б он мог вызвать к жизни новый мир, который стал бы их миром!