— Прекрасно, — ответил Джеральд. — А ты?

— Очень ховошо. А как Вупевт?

— Руперт? Тоже прекрасно.

— Я не о том. Что слышно о его браке?

— A-а… Да, он женился.

Глаза Минетты загорелись.

— Он действительно это сделал? Когда он женился?

— На прошлой неделе или неделей раньше.

— Пвавда? Он никому не сообщил.

— Это так.

— Ты не считаешь, что это неховошо?

Последняя фраза прозвучала с некоторым вызовом.

Минетта хотела показать: она не сомневается, что Гудрун прислушивается к их разговору.

— Мне кажется, ему просто не до этого.

— Но почему? — настаивала Минетта.

Ответом было молчание. Эта изящная, хорошенькая, коротко стриженная куколка, стоящая рядом с Джеральдом, проявляла неприятную, фальшивую настойчивость.

— Долго пвобудешь в городе? — спросила она.

— Один вечер.

— Ах, только один вечер. Подойдешь погововить с Джулиусом?

— Не сегодня.

— Ладно. Так ему и певедам. — Затем с колдовским очарованием: — А выглядишь ты шикавно!

— Да я и чувствую себя так. — Джеральд отвечал спокойно и естественно, с насмешливой искоркой в глазах.

— Ховошо пвоводишь время?

Это был целенаправленный удар в сторону Гудрун, — последние слова Минетта произнесла ровным, лишенным эмоций голосом, с непринужденной бестактностью.

— Да, — бесстрастно ответил Джеральд.

— Жаль, что редко у нас бываешь. Не очень ты хранишь верность старым друзьям.

— Не очень, — ответил он.

Минетта простилась с ними кивком головы, как бы желая доброго вечера, и медленно вернулась к своей компании. Гудрун отметила ее необычную походку — напряженную, с судорожными рывками бедер. До них отчетливо донесся ее ровный, безжизненный голос.

— Он не подойдет — у него другое занятие. — За столиком послышался смех и тихие насмешливые голоса.

— Она ваша подруга? — спросила Гудрун, невозмутимо глядя на Джеральда.

— Однажды я останавливался с Беркином у Холлидея, — ответил он, твердо встретив ее хладнокровный, сдержанный взгляд. Гудрун понимала, что Минетта одна из его любовниц, и он знал, что она это знает.

Гудрун оглянулась, подзывая официанта. Она заказала только коктейль со льдом. Это удивило Джеральда — он не понимал, что случилось.

В компании Холлидея все крепко выпили и были настроены агрессивно. Они громко обсуждали Беркина, высмеивали его — особенно женитьбу.

— Не говорите мне о Беркине, — визжал Холлидей. — Меня от него тошнит. Он не лучше Иисуса. «Боже, что сделать мне для моего спасения!»

И он загоготал пьяным смехом.

— Помнишь письма, которые он нам слал? — раздался торопливый голос русского. — «Желание священно…»

— Как же! — воскликнул Холлидей. — Замечательные письма. Кажется, одно у меня с собой. В кармане — я уверен.

И он вытащил какие-то бумаги из бумажника.

— Уверен, одно — ик! — что это со мной! — при мне.

Джеральд и Гудрун пристально следили за происходящим.

— Вот оно, прекрасно — ик! — замечательно! Не смеши меня, Минетта, я от этого начинаю икать. Ик!.. — Раздался дружный смех.

— Что он там пишет? — спросила, склоняясь к нему, Минетта, короткие белокурые волосы упали ей на лицо. Маленькая удлиненная светлая головка выглядела непристойно — особенно с открытыми ушами.

— Подождите… да подождите вы! Нет, в руки не дам. Я прочту вслух. Прочту отрывки — ик! — да что же это такое! Может, выпить воды, чтобы кончилась эта ужасная икота? Ик! Ох, мне с ней не справиться.

— Это не то письмо, где он говорит о единстве тьмы и света и Потоке Развращенности? — произнес Максим отчетливым, торопливым голосом.

— Думаю, то, — сказала Минетта.

— Ты так думаешь? А я забыл — ик! — Холлидей раскрыл письмо. — Ик! Да, это оно! Чудесно! Одно из лучших «У каждого народа наступает время, — читал он нараспев четким голосом священника, произносящего библейские тексты, — когда желание разрушать превосходит все другие желания. У отдельной личности это желание в конечном счете сводится к разрушению себя» — ик! — Тут он замолчал и поднял глаза.

— Надеюсь, он основательно продвинулся в разрушении себя, — раздался торопливый голос русского. Холлидей захихикал, небрежно откинув голову.

— Да чего там разрушать, — сказала Минетта. — Он такой худой, что от него осталась одна тень.

— Только послушайте! Как красиво! Мне так нравится! Кажется, даже икота кончилась, — визжал Холлидей. — Дайте я дальше прочту. «Это желание сводится к умалению себя, возвращению к истокам, минуя Поток Развращенности, возвращению к первоначальным, элементарным условиям существования». Я определенно нахожу это великолепным. И почти отменяющим Библию…

— Как же… Поток Развращенности, — сказал русский. — Я помню это определение.

— Да он всегда талдычит о развращенности, — поддержала его Минетта. — Наверное, сам развращен до корней волос, потому это его и заботит.

— Точно! — согласился русский.

— Дайте же дочитать до конца! Вот исключительно выдающееся место! Только вслушайтесь! «И в этом величайшем обратном движении, возвращении вспять сотворенной жизненной плоти мы обретем знание — и не только его, а и фосфоресцирующий экстаз острого наслаждения». Мне кажется, эти фразы просто до нелепого великолепны. Разве вам не кажется, что они почти так же хороши, как проповеди Иисуса. «И если ты, Джулиус, хочешь пережить экстаз перехода в новое состояние вместе с Минеттой, вы должны двигаться в этом направлении до конца. Но в тебе, несомненно, есть также активное стремление к подлинному творчеству, к отношениям полного доверия, при которых ты сумеешь преодолеть процесс разложения в обществе цветов порока и отойдешь от него…» Интересно, что это за цветы порока? Минетта, ты цветок порока.

— Спасибо. А ты тогда кто?

— Наверное, еще один цветок, если судить по письму. Все мы — цветы порока… Ик! Fleurs du mal! Просто прелесть, Беркин нападает на ад, нападает на «Помпадур» — ик!

— Продолжай читать! — попросил Максим. — Что там дальше? Действительно интересно.

— Надо быть очень самоуверенным, чтоб вот так писать! — сказала Минетта.

— Да, я тоже так думаю, — согласился русский. — У него мания величия — род религиозной мании. Ему кажется, что он Спаситель рода человеческого. Читай дальше.

— «Конечно, доброта и сострадание постоянно присутствовали в моей жизни…» — Тут Холлидей прервался, хохотнул и продолжил чтение уже с интонацией проповедника: «Конечно, это желание кардинально изменит нас — ведь постоянные расхождения — страсть разрывать — все — нас, духовное расчленение себя — реакция в близости только на разрушение — использование секса только для подчинения, снижение роли двух великих начал — мужского и женского, составлявших прежде сложнейшее единство, — постепенное забвение старых идей, возврат к дикарству в поисках более острой чувственной восприимчивости — постоянное стремление потерять себя в запредельных нечистых ощущениях, бессмысленных и бесконечных, — нас влечет только разрушительное пламя — в надежде, что, возможно, в этот раз мы сгорим дотла…»